Руднев замолчал и задумался, отсутствующе глядя на Троицкого небольшими серыми, близко посаженными глазами.
— А помнишь, Серый, как мы Ирке Чуркиной букеты роз в окно швыряли? Кустища какие были у соседей, да? Помнишь? Кругом темнота… Как только Ирка свет зажжет, окно откроет, мы шарах, шарах, и наутек… А однажды, помнишь, я стекло ей букетом разбил.
— Помню, — кивнул Троицкий, — подкову к букету привязал.
— На счастье, — улыбаясь, вспоминал Руднев.
И обоим представился их дом с кустами роз под окнами, теплые вечера, скамейка в сирени, где они вчетвером: Троицкий, Ирка, Руднев и Ленька — засиживались до темноты.
— Чуркиной кидали мы с тобой розы, кидали, — прервал молчание Руднев, — а она за Леньку замуж вышла. А он, помнишь, каким был рохлей?
— Значит, это правда?
— Что они поженились?
— Ну да. Я же этого не знал, ничего не понимаю, — признался Троицкий. — Ленька написал, что мы с тобой ему надоели, что нам до него нет никакого дела, и послал нас ко всем чертям… А я не пойму, шиза, думаю, очередная… Она ж его не любит…
— Конечно, не любит, — подтвердил Руднев.
— Не понимаю, зачем? Это же…
— Что ты не понимаешь? — обозлился вдруг Руднев. — Знаешь, наши мечты на лавочке одно, а жизнь совсем другое. Я вон мечтал летать, а стал техником, хотел я этого? Меня на первой же медкомиссии забраковали. А тут училище под боком, через дорогу, и дядька там работал, и поступить легче, и поблажки всегда. Я каждую субботу и воскресенье дома жил, даже среди недели домой бегал… Что, плохо? Теперь пойду в академию, продвигаться надо, продвигаться… А Чуркина, помнишь, как мне нравилась?
— А сейчас?
Руднев задумался, и вдруг, будто разозлясь на себя, сказал: — Да на кой она мне сейчас нужна? У неё теперь Лёнька есть. И потом… Ирка красивая, только и смотри, чтоб её кто-нибудь не трахнул. Нет, это не жизнь. Так никуда не пробьешься. Когда уезжал, знаешь, что она сказала: мне, Виталька, замуж надо, женись сейчас. А теперь представь, Серый, я здесь с женой, еще родится кто-нибудь… Да я не только в академию… на веки вечные тут останусь. — Он тяжело вздохнул. — Сам, не собираешься?
Троицкий покачал головой.
— И правильно. Ну их к черту! Я тебе вот что скажу, ничего хорошего в них нет. Я уже присмотрелся. В большинстве своем — дуры, а красивые — особенно; кто же мало-мальски соображает — уродины или ни то ни сё. И опять же, только кажутся неглупыми, пока ты с ними далек, а сойдешься поближе, темы резко меняются, смотришь, она ничем от красивой дуры не отличается, но та хоть красивая. Ты помнишь Ирку в школе? Какая она была «принципиальная». На переменке увидит с девочкой из другого класса — слезы, ревность, месяцами не разговаривала. Как-то поцеловал её в щеку, она так на меня посмотрела, будто я ей эту щеку прожег раскаленным железом. Не дотронься, не скажи, не подумай — прямо-таки святая!.. А потом отдает себя парню, которого не любит. О чем тут, Серый, говорить.
— Может, влюбилась.
— Влюбилась? Гуляли мы как-то втроем. Она сложила зонтик — дождь лил — и этим зонтиком Лёньку по морде… повернулась и пошла. Он за ней до самого дома бежал, прощение просил, и только там, у дома, она позволила себя уговорить.
— Это же… черт знает что… столько лет мы… Она такая вся «светская», у них даже телефонная трубка была в чехле. Я от неё грубого слова не слышал.
— И я тоже. Но Лёнька… Он парень с «приветом». Всё боялся, что я Ирку уведу, сам прятался и её прятал, пока не женился. Хитрил, только, кого он обхитрил, дурак. Если б я знал, может, отговорил бы его.
— А ей это зачем?
— Родители у него богатые, парень он не глупый, будет кандидатом, а то и доктором, по уши влюблен. А шуры-муры завести с кем-нибудь при желании всегда можно… это от неё не уйдет, при таком-то дураке…
— Не понимаю.
— Да всё тут, Серый, ясно — отмахнулся Руднев. — Для меня важно поступить в академию. — Виталий взял шинель, и, одеваясь, прыснул. — А выйду на пенсию, дам в газету объявление: «Отвечу теплом и заботой на доброе ко мне отношение женщины в возрасте пятидесяти лет, верного, бескорыстного друга, ведущую трезвый образ жизни». И заживу с ней душа в душу. Ладно, побегу, служба. Не забудь мне сделать контрамарку. Ты как тут обосновался?
Троицкий обвел взглядом номер, и вдруг понял, что ни секунды не может здесь больше оставаться.
— Подожди, — взялся он за плащ. — Я тоже ухожу, мне в театр надо.
«Пойми их, — думал Троицкий, простившись с Рудневым. — Нет! Нельзя так, нельзя! Раз себе соврал, переступил, пересилил себя — и все, сломал жизнь… и это в самом начале, потом всё, уже не поправишь!»