IX
У театра безлюдно. Под дверью служебного входа большая лужа грязной воды. Троицкий потянул за холодную ручку. В проходной склонилась над книгой дежурная, подслеповато морщась; коротко лизнув палец, она торопливо листала страницы.
— Мне писем не было? — спросил он.
— Что такое дактилоскопия?
— Это… наука такая в криминалистике, когда идентифицируют человека по его отпечаткам пальцев. Почта была?
Она вынула из ящика пачку писем. Троицкий пересмотрел их и положил на стол.
К открытию сезона в зрительском фойе натерли пол и проложили вдоль стен несколько широких некрашеных досок, чтобы актеры его не затоптали. Одна такая дощатая дорожка вела в буфет, возле которого беседовали в ожидании буфетчицы Фима, Рустам и двое стариков.
— Представляете, — говорил Фима Куртизаев с хитрыми, зыркающими по сторонам глазками, — берут на работу в театр Кентавра…
Троицкий поздоровался. Ответил ему только худенький, щуплый старик в зеленом поношенном костюме.
— Распределение ролей. Пьеса Эсхила «Кентавр»: Кентавр — Иванов, прохожий — Кентавр.
— Точно… молодец, — зашелся неслышным смехом Рустам, — ему, дураку, в массовке еще надо побегать, чтобы опыта набраться, как играть Кентавра… мало ли, что он сам Кентавр.
— Так приедет молодой Ромео в театр, — хихикал дядя Петя, длинный, как жердь, дергая себя за брови, — так что ему Ромео давать? Не-е-ет. Пусть сначала полысеет, вставит зубы, а уж потом посмотрим, сможет или нет. А то, ишь ты, молодые, прыткие какие стали.
— А когда режиссеру говорят: ну, мы же Кентавра взяли в театр на роль Кентавра. Режиссер спрашивает: а что, он может цокать копытами? Отвечают: может. Вот пусть за сценой копытами и цокает, зачем же мы его брали?
— А на генеральной, — оживился старик в зеленом костюме, по-детски улыбаясь, подняв перед собой маленькие ручки, будто собирался играть в волейбол, — вдруг останавливает он прогон и орет на весь театр: «Кто там в кулисах бездарно так цокает копытами?» А ему отвечают: Кентавр, Михал Михалыч.
Артисты стонут от смеха.
— А что? — отсмеявшись, говорит Рустам. — На Кентавра репертуар можно брать. К примеру, «Конька-Горбунка», «Холстомера».
— У Апдайка есть роман «Кентавр», — заикнулся Троицкий, когда в разговоре зависла пауза.
— Совершенно верно, — показал на него ручками пожилой артист.
— «Сивка-Бурка», может играться на детских утренниках, — продолжали артисты перечислять «лошадиный» репертуар.
— А представляете, что делалось бы с актрисами, как бы они вокруг него вились, — фантазировал Фима Куртизаев, улыбаясь не только круглым лицом, но ушами и даже затылком.
— А какая-нибудь из них, — теребя брови, икал от смех дядя Петя, — спросила бы, наматывая на пальчик длинную шерсть его хвоста: «Скажите, а вам не холодно ходить по улицам без ничего?»
— Рустам, на «Дело», — крикнул помреж, приоткрыв дверь в закулисную часть, и тот торопливо поковылял за ним следом, балансируя на досках.
На сцене у березок из папье-маше, о чем-то спорили Галя и Крячиков. За режиссерским столом мрачно курил Михаил Михайлович, пуская клубы дыма, не затягиваясь.
— А где настоящие березки? Помните, что были у нас в прошлом сезоне?
— Отдали, Михал Михалыч, — донесла на дирекцию помощница режиссера.
— Куда?
— В ресторан для интерьера.
— Верните, — тихо сказал он зловещим тоном, — я не буду репетировать до тех пор, пока мне их не поставят на сцену.
— Перерыв, — объявила зычным голосом Клара Степановна.
К счастью, открылся зрительский буфет. У стойки тут же образовалась очередь. Артисты подкреплялись чаем и бутербродами.
— А у нас какая-то бригада иностранная была, с куклами, очень смешной концерт… когда вы по гастролям ездили… я их кормила. Лопочут что-то, — с удовольствием рассказывала сорокалетняя буфетчица, разливая чай белыми пухлыми руками, — лопочут, ничего по-русски не понимают… потом научились. Утром приходят и: «Мне мальока». Мальока, надо же. «Маслья». Ну, разумеется, говорю: маслья. А одна была такая бестолковая, берёт по двадцать раз — то одно забудет, то другое. Только ей отпустишь, увидит чай у кого-нибудь, и опять ко мне. «И мние, — говорит, — тчаю», таким плаксивым капризным голосом… Да? — переспрашиваю её с удивлением, — что вы говорите, тчаю? Едва сдерживаешься, ей-богу. И такая она неряха. Я думала, у них там все чисто ходят. А у этой вечно что-нибудь торчит или… У вас рубашка, говорю ей, из-под юбки видна, это так модно? «Яя, яя». Значит, — говорю, — так у вас принято, чтоб исподнее выглядывало? «Яя», кивает, ничего не понимает или вид один делает, что не понимает. Ты подумай, говорю, как у вас там. А у нас, показываю на себя, чуть что не в порядке, уже неприлично считается.