— Что с ними разговаривать, — поддержала буфетчицу помощница режиссера, на ходу жуя домашний бутерброд с котлетой.
— Клара Степановна, вам чего?
— Тчаю. Я как-то… (Она обернулась, приглашая и остальных послушать себя.) ездила по туристической. Повели нас в бассейн с парилкой, и вваливается к нам в парилку иностранка в купальнике, в шапочке, с нее течёт. Вы бы, говорим ей, вытерлись — плохо вам будет. «Нет, — отвечает, — меня учили по-другому». Значит, недоучили вас, влажность вредна. «В финских банях можно и так». Правильно, объясняем ей, там стены деревянные, а здесь кругом кафель. «Ну, я так хочу (слышите?), и какое кому до этого дело. Меня, здесь всé учат. Нигде такого нет, только у вас. Я хочу делать, как я хочу, и никого это не должно касаться. И чуть не плачет. Как это, говорим, раз непорядок — вот и учим вас порядку. Честное слово, терпение у кого хотите — лопнет. «А я не хочу, — возмущается она, — чтоб меня учили. Я взрослый человек. У нас делай, как хочешь, никто тебя учить по-своему не будет». Значит, у вас анархия! «Нет, — обижается, — не анархия. У нас это называется демократией».
— Что тут сказать, — подала ей чашку буфетчица, — присмотра там нет за ними никакого, они и балуют.
Троицкий взял чай и два бутерброда, и бережно понес стакан на блюдечке, который едва не соскользнул с блюдца кому-то на колени.
— Садитесь сюда, — пригласил за свой столик Павел Сергеевич, уже знакомый Троицкому пожилой актер в зеленом костюме. — Бр-ррр, холодно. Хотите согреться? Давайте я вам прямо в чай.
Он что-то плеснул в стакан из небольшой фляжки. Троицкий отхлебнул, и взялся за бутерброд.
— Я сейчас слушаю, наблюдаю, — заговорил Павел Сергеевич. — Посмотрите, какие в действительности у людей блеклые лица. Ей-богу, прожил семьдесят лет и никогда этого не замечал, присмотритесь — цвета кукурузных зерен, гладкие, какие-то диетические лица.
Троицкий окинул взглядом артистов, стоявших у стойки, и обнаружил в очереди Артемьеву с мужем.
— Мы на сцене мажемся, гримируемся, подкрашиваемся, а в жизни все не такие и всё не такое, — говорил, отхлебывая чай, Павел Сергеевич.
Галя не сразу заметила Троицкого, а, заметив, равнодушно отвернулась. Муж что-то ей внушал, хватая её то за руку, то за плечо.
— Вот у этого, например, видите, рядом с Галей, — кивнул Павел Сергеевич на её мужа, когда тот, почувствовав на себе чей-то взгляд, узнал Троицкого, — черт знает что вместо лица… Разве это лицо — коленка, на которой вырос нос и прорезались глаза. Даже губы — только щелки, складки на коленке. Не зря, думаю, Сезанн на своих картинах так много накладывал на лица синего, красного, темного, чтобы вызвать их к жизни. Хорошо иметь красно-синюю рожу пьяницы, или обвисшее, тучное, апоплексическое лицо обжоры, или лицо страстного любовника с лихорадочным блеском и тенями у глаз! Лица, на которых страсть расписалась синькой, кармином, багровыми подтеками, морщинами. Живые, сложные, разные лица, а не чиновничьи коленки! Я шучу, конечно, но вот что я вам скажу, молодой человек, отпускайте себя, не сдерживайтесь вечно: это нельзя, тό нельзя — тратьтесь! Вы несравненно лучше себя почувствуете. В конце концов, отпустите усы и бороду, вам пойдет.
Бледное худое лицо старика выглядело очень усталым.
— Пал Сергеичу, — подсел к ним за столик Рустам, обнажая в улыбке желтые зубы.
— Когда зубы вставишь?
— Пал Сергеич, вы видите…
Он широко раскрыл рот, выставив на всеобщее обозрение коричневатые корешки, торчавшие из воспаленных десен.
— Все надо удалять и делать протез, и буду я потом им шлепать, как мокрой калошей. Нет уж, похожу пока таким. Мне любовников не играть… что это? А-а-а, вы уже?
— Бери бутерброд, — разрешил Павел Сергеевич.
Рустам заспешил к буфету.
— Вот нюх, — удивился старик, — как он чует?
— Только чуточку, — вернувшись с бутербродом, прикрыл он мизинцем стакан, и, понизив голос, быстро заговорил.
— Слыхали, березы наши тю-тю… администрация в ресторан пристроила. Мих-Мих, как узнал, чуть не лопнул. Пыхтит, багровеет… сейчас у директора. Все уже думали, уйдет на пенсию после инфаркта. Не идет, живучий. А тебя, почему нет на репетициях?