В буфет вошла Клара Степановна.
— Перерыв закончился. Все по местам. Сеня, Инна, давайте на сцену.
— А березы отвоевали у ресторана? — поинтересовалась Ланская.
— Отвоевали, — кивнула с улыбкой Клара Степановна.
Тут она заметила Троицкого, и вовсе просияла:
— Хорошо, что я вас увидела. Вечером вы вызываетесь на репетицию. Будете играть Барашкова. Приказ повесят завтра, но Михал Михалыч просил вас прийти на репетицию сегодня вечером.
— Вкусный у вас чай, — поднялась из-за стола Ланская. — Выпила б стаканчик еще, да надо бежать.
Следом за ней, сложив горкой посуду, поднялся Вольхин.
— Не переживай, — кивнул он Троицкому, — там делать нечего. Всего два выхода… моя роль такая же… Дождись меня после репетиции.
— Мне тоже пора, — вздохнул Павел Сергеевич, и мелкими осторожными шажками поплелся из буфета. Взглянув в окно на высокую стройную рябину, сказал грустно:
— Ягода обильная и красная — к холодной зиме.
— И как мне его жалко, — сокрушалась буфетчица, — взяли и выставили старика на пенсию. Может, и трудно ему, а всё ж был при деле. А так — что ж… один-одинешенек…
Осторожно ступая по доскам, чтобы не шуметь, Троицкий прошмыгнул в кабинет ВТО. Он боялся, что его заметят и прямо сейчас потащат репетицию. Из зала, по трансляции, на весь театр шипела не своим голосом помощницы режиссера:
— Толя, дай на секунду «дежурку». Я не хочу рисковать людьми. Они еще пригодятся.
— Пошла музыка. Снимай свет… Водящий… Свет на главк.
В кабинете тихо. Из зала едва слышно доносятся голоса актеров. Негромко бормочет радио. Троицкий взял местную газету «Новая жизнь», развернул её и прочитал заголовок передовицы: «Всё по-старому».
X
— Едем, Троицкий, ко мне, — настойчиво зазывал Сеня, — деликатесов не жди, домашних щей похлебаешь.
Видно, очень ему не хотелось возвращаться домой одному.
— Едем, — неохотно уступил Троицкий.
Следом за ними из театра вышла Ланская. Она выглядела подавленной, усталой. Часы на площади показывали половину четвертого. Цокая каблучками, Инна удалялась оживленной улицей, засунув руки в карманы. Троицкий смотрел ей вслед. Ровный, белый, бессолнечный день, точно застыл от довольства собою. Вокруг тихо, воздух горек от дыма, подсыхает на газонах земля. Не дрогнет ветка. Зеркально-покойны лужи. Медленно бредут по улице прохожие, догоняя Инну и обгоняя её. Какая-то безмятежность и рассудительность чувствуется во всём: в движениях, взглядах, разговорах, будто все заботы где-то там далеко впереди, а сейчас, в теплые дни бабьего лета, можно расслабиться и ни о чем не думать в ожидании еще не близкой зимы. Как не похоже это было на Москву.
И опять он вспомнил Алёну, их прогулки по московским бульварам, вот в такие же теплые осенние бессолнечные дни, и его опять потянуло в Москву. «Надо работать, работать», — с ожесточением твердил он, ощущая, как, напрягаясь, каменеет лицо от нестерпимого желания — немедленно, сию минуту, взяться за дело. «Всё будет, и успех будет, и Алёна будет, надо только…»
— Она тебе нравится? — спросил Вольхин.
Не сразу сообразив, о ком его спрашивали, Троицкий возмутился: — Ты в своем уме? Ей лет сорок.
— Не сорок, а тридцать три…
— Мне она показалась заносчивой. Мнит о себе много. Я слышал…
— А ты… Не используй уши как помойное ведро, иначе такого туда набросают… Не важно, это я к тому, что Инна просила тебе передать, — заторопился вдруг Сеня, — если будет нужно, например, выстирать рубашки, ты можешь, не стесняясь, отдать ей.
Изумление на лице Троицкого не смутило Вольхина.
— И не забудь, что у тебя вечером репетиция. Лучше тебе сейчас не лезть на рожон, дождись главного. Вдруг нам опять повезет… чего в жизни не бывает.
— Ну да, а если он станет меня унижать? И этот еще — Игнатий Львович.
— Тише, — испуганно предупредил Вольхин, оглянувшись.
— Кто там? — не понял Троицкий.
— Никого. Но мало ли что, у стен есть уши. Ну, что ты на меня так смотришь?
— Ты, Сеня, даешь. Вы что здесь, все с ума посходили? Теперь и думать уже нельзя?