Хлопнув дверью, Полторайка ушел, однако вскоре вернулся. Без телогрейки, без галош. Лишь в штанах, на которые свисали клочья бывшей майки. Вошел в комнату как-то слишком спокойно. Даже вроде бы улыбаясь. Сел на залавок у двери.
– Кто это тебя так ошкурил, – словно удивился Митяй.
– Кто ж...
Полторайка не знал, улыбаться или быть серьезным. И вдруг начал задорно, в пол-улыбки:
– Хочешь, ружье отдам? Цилиндровку. Знаешь, бьет? Ни капли крови не увидишь. Только сходи, за ради христа сходи. Скажи ты ей. Ведь месяц будет когтить.
Митяй встал, снял шапку с гвоздя.
МИТЯЕВЫ СТРАСТИ
– А ну-ка, вражененок, поди ко мне, я приведу тебя в мужицкий образ, – говорил Митяй, чиркая ножницами воздух.
Полуторагодовалые мальчонка с девчушечкой, оба с голубыми, как утреннее небо, глазками и русыми головками, как два голубиных яйца похожие друг на дружку, стояли напротив отца и с любопытством рассматривали ножницы в его руке.
– Чего ты с ними затеваешь? – спросила появившаяся в дверях жена Митяя.
– Обкарнать Андрюшку хочу. Чтоб издаля признавать.
– Эх, горе ты мое. Отцом назвался, а ребятишек своих не признаешь, – отвечала жена.
– Да как же мне признавать, если вырядила ты их как матрешек. Сколько тебе толмить: одевай Андрюшку, как приписано его полу. На кой прах покупаешь всего по две пары. Бери девке какие хошь, а пацану, чтоб были пацанячьи.
– Почаще касайся – по запаху будешь различать. Почему-то я и в темноте их не путаю.
– Да, что правда, то уж правда. У тебя, верно, нюх как у волчицы, – уже улыбался Митяй. – А я, сама посуди, из-за этой стрекозы чуток снова ружья не лишился.
– Не отстраняй, твоя ведь стрекоза. Не отстраняй, и будет все ладом.
– Ну завелась.
Взяв сынишку за руку, отец повел его из избы.
Долго, до тридцати лет ходил Митяй холостяком. Потому и стали в деревне за глаза называть его: Старый дев. Но все б ладно. Со временем соседка тетя Дуся стала подтачивать его холостяцкие устои.
«Женись, Мить. Прогуляешь времечко – поздно будет: отлынут от тебя девки», – гноила она при встрече Митяеву душу. Но бабье дело, оно от природы кого ни попало булгачить. Полнили чашу Митяева терпения мужские советы да услуги.
Сам бригадир, докучая, повез его однажды на гумно, показать принятую на работу кладовщицу, полнобедрую молодку, где-то разведенную, здесь, в деревне, – прибылую.
– Верь мне, лучше не сыщешь. Сам бы женился, да есть уже хомут на шее. Второго по закону не положено. Работает, знаешь, – зверь. Не укажешь – берется за лопату. Не ее ведь дело, ан исполняет. Справной хозяйкой будет.
Помолчав после тирады, он поглядел испытывающе в глаза Митяя и добавил:
– Не послушаешься, жалеть станешь. Попадется какая-нибудь. Ну видишь ведь, хороша, – приступал бригадир как с ножом к горлу.
– Ну хороша, хороша. Да ведь не собираюсь я пока седельник к горбушке пристегивать. На что он мне. Похожу еще, – отбивался Митяй.
– Ну уж нет, – не унимался непрошеный сводник. – Не на таковского напал. Не дам пропасть ни тебе, ни девке. Матери так и скажи: осенью быть свадьбе.
Одни родители только и не тревожили Митяя по вопросу женитьбы. Сам, мол, знает. Сторонние же люди считали долгом наставить его на путь истинный. Даже у Полторайки, который только и знал, где бы покуражиться над Митяем, однажды всерьез обнаружился и не на шутку стал его тревожить ходовой товар. Сам уже давно женатый, Полторайка однажды, чем-то возбужденный, вызвал Митяя вечером во двор.
– Ты чего ходишь как заблудший телок? Скоро седеть начнешь, а все один, – начал он разговор.
– А что это ты об моей седине печься начал?
– А то, – Полторайка перешел на доверительный полушепот. – К теще на днях ездил. Нет-нет да наведываюсь. Говорит, нет ли кого на примете. Соседская дочка – самый цвет, а своих деревенских никого и близко не допускает. Микитишь к чему?
– Микичу, Ванюш. Да только что вы все ко мне липнете? Не буду я жениться, потому что рано еще.
Митяй оженился. Неожиданно и скоротечно. Так что и в деревне ахнули.
Без лукавых мыслей попросила как-то вдовая Егоровна пособить вывезти навоз на гулевую землю в задворках. «Бахчу засажу, придешь арбузы есть». После помочи пригласила за стол, ерофеича примочить. Рюмку, другую выпил Митяй, слово за словом, все больше о вдовстве да о холостятстве.
– Что, иль не приглянется никто? – улыбалась Егоровна.
– Да шут их знает, – блаженно смотрел на нее Митяй. – Срок не подошел.
– Пора Мить. Избалуешься.
Помолчав, она весело добавила:
– Хочешь, Любку за тебя отдам?
Любка, единственная дочь Егоровны, наблюдавшая тут же за беседой, как ужаленная вскочила с места.