— Да, так вот оно что! — заговорил он, наконец, медленно и веско. — Реять тебе захотелось! Подняться над землёй! Это с плотью-то и кровью. Подняться! Были на свете и посейчас есть мученики, фанатики, столпники. Те ни во что не ставили свою плоть, презирали её, наслаждались мучениями. Разберись, и ты откроешь тот же гипноз, высшую экзальтацию жизни. Вот тебе подъем. Вот тебе исход из того рабства, которое так тяготит тебя. Но ведь ты требователен не к себе, а по отношению к себе. Ты затвердил, что у тебя, не пар, как у кошки, а душа, и ты требуешь, чтобы эта душа, без всяких усилий с твоей стороны, вознесла тебя превыше облака ходячего. «Если она есть, так пусть действует!» — ведь вот как по-твоему. Отсюда и недовольство жизнью, и презрение к законам природы, и возмущение, и пр. и пр. А ты реять-то забудь! Это дело тебе не по плечу, так ты и не гонись за ним. Если уже не можешь писать свои романы, займись наукой. Медициной не хочешь — ну математикой, химией…
Агринцев опять безнадёжно махнул рукой.
— Нет? Не хочешь? И это ниже твоего достоинства?
Взгляд его сделался тяжёлым и презрительным.
— И наука — обман? Так по-твоему? Так пусть! Она открывает нам, уясняет законы, по которым проходит наша жизнь. Из слепых, неразумных рабов мы превращаемся в зрячих и разумных. И мы… мы победим природу! Мы станем её хозяевами!
Агринцев лениво поднял голову и грустно улыбнулся.
— Трудиться… бороться… побеждать и остаться рабом! — тихо сказал он. — Скажи мне, был ли ты ещё… там?
— Где это… там?
— На Сергиевской, у Екатерины Петровны?
— Нет, не был. И вряд ли буду. Катерина мне нравится… Но на роли несчастного вздыхателя, ты знаешь, я не гожусь.
Приятели помолчали.
— Если бы ты знал, как мне тяжело! Как мне жутко! — вдруг шёпотом признался Агринцев.
— Ну, вот ты и ходи к ней. К Кате… — посоветовал доктор.
Семён Александрович с изумлением взглянул на его спокойное, серьёзное лицо и потом, облокотившись о колени, опустил голову на ладони.
— Я ещё хочу жить, и борюсь против жизни, — тихо продолжал он. — Я хочу победить обман, и я хотел бы… я хотел бы, чтобы он победил меня… Только бы отдохнуть! Только бы не думать больше, не думать…
Катя по-прежнему часто приходила к Анне Николаевне, но видимо избегала встречи с Семёном и ни разу не спросила его, почему он перестал бывать у неё. Часто, когда Агринцева не было дома, она просила Веру играть, и, слушая её игру, она ходила по гостиной, или сидела в углу за жардиньеркой и о чем-то глубоко задумывалась.
— Играй ещё! Играй! — нервно просила она, и под впечатлением музыки лицо её резко бледнело.
Когда молодая девушка внезапно переставала играть и, закрывая крышку рояля, сообщала, что вернулся Сеня, Катя начинала торопливо собираться домой, или уходила опять в комнату Анны Николаевны.
— Ах, как он беспокоит меня! — жаловалась ей старушка. — Я думала, время облегчит, время загладит, а он — что дальше, то хуже. Я уж и входить к нему перестала. Вижу — раздражает это его. На могилу его с собой звала, — не поехал.
Катя жадно ловила каждое её слово, и, если Анна Николаевна начинала плакать, она бросалась перед ней на колени, целовала её руки и мечтала вслух, точно опьянялась своими мечтами.
— Он опять будет наш! — говорила она. — Мы соберём все наши силы, мы запасёмся терпением и настойчивостью, и мы будем действовать так мягко, так любовно, так осторожно, что он сам не заметит, как мы надломим его волю, — волю, которая уже не хочет нашей близости, не хочет ни счастья, ни утешения. Мы завладеем им и увезём куда-нибудь. Мы поедем на юг, к морю… Там так хорошо! И он почувствует, как хорошо… Он опять захочет жить, захочет красоты, радости, света. И мы опять увидим его улыбку, услышим его смех. И он опять будет ласков и добр с нами. Он будет справедлив. Он отдаст нам то, что отнял, и в награду за то, что мы были так несчастны, он опять будет наш. Только наш!
Старушка с удивлением и благодарностью слушала её восторженный бред.
— Ах, если бы так было, Катя! — говорила она со вздохом. — Если бы так могло быть!
Один раз Катя пришла раньше обыкновенного; горничная сказала ей, что Анна Николаевна и Вера только что уехали. Катя не хотела ждать и только что повернулась, чтобы уйти, как дверь из кабинета Агринцева отворилась, и он сам вышел в переднюю.
— Мамы и сестры нет, — сказал он, — но разве вы не хотите посидеть со мной?
Один миг она колебалась, но потом скинула шубку и в шапочке и перчатках вошла в его комнату.