– Ты знаешь, где мы находимся? – спросил он.
– Не уверена. Я тут ни разу не бывала, но, похоже, мы на верном пути.
Даскин кивнул. Ему было весьма не по себе – он, взрослый человек, казалось, послушно следовал инструкциям маленькой девочки, игравшей в «веришь – не веришь». И все же… Все, во что верила Лизбет, должно было быть правдой.
– Нам нужно свернуть направо, – сказала она, взяла Даскина за руку и, не дав ему даже зажечь свечу, уверенно зашагала вперед – так, словно перед ней лежала нарисованная на полу дорога.
Прошло несколько минут, и Даскин увидел впереди еле заметную белесую полоску света. Они осторожно приоткрыли дверь и оказались в великолепном по красоте зале.
Только осторожность удержала Даскина от того, чтобы присвистнуть от восторга. Зал был огромен, как внутренность собора. Стены завершались куполом, выкрашенным в небесно-голубой цвет. Откуда-то лился рассеянный утренний свет. Изображенные по краю купола виноградные лозы создавали впечатление леса, тянущегося к небесам. В самой середине купола было нарисовано солнце в зените, над горизонтом белела луна. По всему пространству купола были разбросаны облака в форме сердечек и херувимов. А на полу лежали матерчатые куклы, набитые ватой тигры, стояли деревянные домики, игрушечные парусники и еще множество всевозможных вещиц. Многие из них имели гигантские размеры, словно служили игрушками какому-нибудь младенцу-великану. Совсем рядом стояла красная деревянная повозка высотой в десять футов.
– Я бы назвала эту комнату Комнатой Дня, – сказала Лизбет. – Разве тут не красиво?
– Очень красиво, особенно после того, как столько времени пробродишь в темноте. Но погоди, что с тобой?
Лизбет была явно расстроена. Дрогнувшим голосом она ответила:
– Если бы я знала про эту комнату, я бы все эти годы приходила сюда играть. У меня было бы такое чудесное, счастливое место!
– Анархисты ни за что тебе этого не позволили бы, – покачал головой Даскин и взял ее за руку. – Сомневаюсь, чтобы они знали об этой комнате.
Пройдя дальше, они встретили на пути еще несколько предметов, которые показались им знакомыми: модели дома графа Эгиса в Иннмэн-Пике и желтого локомотива, уменьшенные в восемь раз, глиняные фигурки котят, собак, мышей, кобылы Джуди, маленькие тряпичные куклы, изображавшие Даскина, Сару, Старину Арни, графа Эгиса и даже саму Лизбет в детстве. Была и еще одна фигурка, с мрачным, не знакомым Даскину лицом.
– А это кто? – спросил он.
– Это мой отец. Он пропал давным-давно. Лизбет поджала губы.
– С тех пор ты его не видела?
– Нет. «Нет, Кэти, – скажет старичок. – Я не могу любить тебя, ты еще хуже, чем мой братец».
Некоторое время они шли в молчании. Потом Даскин не выдержал и спросил:
– Лизбет, ты понимаешь, что эту комнату создала ты?
– Я? Нет, не понимаю. Даскин взглянул ей в глаза.
– Посмотри! Ведь это все сотворила ты, все эти вещи! Посмотри на кукол, на повозку, на сердечки по углам. Это ведь то же самое, что и статуи, изображающие Сару, графа Эгиса, меня. Неужели ты думаешь, что их изваяли анархисты? Они держали тебя в темноте, потому что хотят, чтобы мир был соткан из мрака. Они дали тебе книгу «Грозовой перевал», чтобы научить тебя отчаянию, но в этом зале, которого не видела даже ты сама, ты сотворила свет!
Лизбет устремила взгляд к небесно-голубому куполу. Ее глаза тоже были небесно-голубыми, призрачными, загадочными, огромными.
– Я не могла сотворить все это, – испуганно проговорила она. – Тут слишком красиво, а во мне нет красоты.
– Как ты можешь судить об этом? О, Лизбет, да разве ты не видишь, какие у тебя чудесные глаза? Нет, ты, ты создала все это! А если бы у тебя не было сердца, ты бы ни за что не сумела этого создать.
– Я не могла, – проговорила она дрожащими губами. На глаза ее набежали слезы. – Меня держали в темноте, потому что я плохо себя вела. У меня отняли все хорошее. И если бы я была хорошая, он бы не утащил меня!
Она задрожала с головы до ног, зубы ее застучали.
– О ком ты?
– Я… – Она закрыла ладонями лицо. – Глаза у той статуи! Если это был не Картер…
Она стала задыхаться, хватать ртом воздух. Даскин сжал ее руку.
– Кто это был? Чье лицо было у статуи? Лизбет закрыла глаза.
– Я вижу Картера. Я вижу Картера! Но за его лицом прячется кто-то другой! Я не хочу смотреть!
– Ты должна понять, кто это, – решительно проговорил Даскин, хотя настроение Лизбет и пугало его. – Я здесь, с тобой. Чье это лицо?
Она взвыла по-звериному и отчаянно, хрипло вскричала:
– Папа! Это был папа! Это он отдал меня им! Он меня отдал! Почему он отдал меня? Это был папа! Это был папа!
А потом она расплакалась, разрыдалась так горько – Даскин никогда в жизни не видел, чтобы кто-то так горько плакал. Это был крик души, темная, глубочайшая тоска, рожденная одиночеством и предательством. Она бросилась в его объятия и плакала до изнеможения, а он только обнимал ее и гладил ее золотистые волосы. Но почему-то Даскин решил, что это очистительные, целительные слезы.
Выплакавшись, Лизбет смущенно отстранилась.
– Ты, наверное, презираешь меня за мою слабость.
– Я восхищаюсь тобой, – торопливо проговорил Даскин. – Я не знал более сильного человека. Тебя предал отец, но все это время ты сражалась с врагами – одна, не имея ни помощи, ни надежды на спасение, в темноте, ты сражалась с ними. И им не удалось побороть твой дух, сломить тебя.
– Но зачем он сделал это? Зачем мой отец отдал меня анархистам? Неужели я для него ничего не значила?
– Нет. Не думай так. Нам не дано знать, что побудило его к такому поступку. Моя мать тоже совершала ужасные поступки. Люди становятся дурными не сразу, а постепенно, шаг за шагом. И все же, каковы бы ни были причины его поступка и независимо от того, сделал он это под чьим-то влиянием, или его одурманили, или он просто лишился рассудка, – ты сама тут совершенно ни при чем. И ни в чем не виновата.
Потом Лизбет уснула посреди мягких игрушек и кукол, а Даскин стерег ее сон. Только здесь Даскин наконец мог рассмотреть Лизбет при свете дня, и пока она спала, он не спускал с нее глаз. Пусть ее лицо покраснело от слез – она все равно была дивно хороша собой. Растрепанные волосы обрамляли голову и плечи и отливали золотистым блеском. Дерзко вздернутый подбородок, маленькие, нежные, неулыбчивые губы… Но больше всего Даскина привлекал в Лизбет ее мятежный дух, родственный ему. Правда, в этом он сам бы себе не осмелился признаться, потому что взрывы ее эмоций пугали его, он боялся и ее ранимости, и ее могущества. Он думал о том, какой станет Лизбет, оказавшись в уютной гостиной, когда она будет сидеть и безмятежно пить чай, и ее роскошные волосы будут уложены в красивую прическу по последней моде? Неужели и тогда она останется неприрученной, дикой, останется свечой, готовой вспыхнуть, как только ее поднесут к пламени?
Проснувшись, Лизбет улыбнулась – печально и радостно одновременно.
– И правда, какая красивая комната. «Завтра это все покажется мне сном. Я не смогу поверить в то, что видела, к чему прикасалась, что снова говорила с тобой».
– Неужели ты заучила наизусть «Грозовой перевал» от корки до корки? – спросил Даскин.
– Почти всю книгу, хотя любимые места помню лучше, – ответила Лизбет и села. – Я ее перечитывала столько раз все эти годы и разыгрывала по ролям. Кроме этой книги, мне не с кем было поговорить.
– Должен признаться, что к стыду своему, я ее не читал, – сказал Даскин. – А вот Сара наверняка читала. Лизбет изумленно взглянула на него.
– Не читал? А я думала, эту книгу читали все. – Признание Даскина ее явно смутило. Помолчав, она сказала: – Это история любви.
– Судя по тому, что слышал, мне трудно в это поверить, – отозвался Даскин. – По-моему, это история мести.