– Я же опер Миша Разов. Мам, ты забыла? Четыре сезона. Со своих они денег не берут. Да я и не нарушаю. Почти… – уточнил он, припомнив сегодняшний коньяк.
Ссадины, оставшиеся от пощечины, ныли. Левая щека покраснела и припухла. Пытаясь снять отек, Обнаров долго умывался, то и дело прикладывая наполненные ледяной водой ладони к лицу.
В коридоре его, выходящего из ванной, встретила мать.
– На-ка, приложи это, – Марта Федоровна протянула два мешочка со льдом, завернутые в маленькие кухонные полотенца. – Иначе завтра с синяками пойдешь.
– Спасибо.
– Жду тебя к столу. Надеюсь, расскажешь матери, с кем подрался?
Ужин был по-домашнему вкусным. Наевшись, Обнаров лег на диван, положив на лицо лед. Мать придвинула стул, села рядом. Маленькой теплой рукой она стала гладить сына по голове, непривычно, назад, зачесывая его темные волосы.
– Ты странно выглядишь, Костя. Пришел с разбитым лицом, а глаза счастливые… Как так?
– Мам, ты все равно не поверишь.
– Скажи правду, поверю. Откуда ссадины?
– Поклонницы поцарапали.
– Поклонница.
– Как догадалась?
– Я женщина, хоть и старая.
– Мам…
– Прекрати, Константин. Я знаю свой возраст. Отец твой не дожил, царство ему небесное. Не видит моего безобразия.
– Мама!
– Хорошо. К делу. Такие царапины, сын, остаются после того, как женщина с украшениями на пальцах или с длинными ногтями дает мужчине пощечину. Женщины редко дают пощечины. Это – крайность. Только за очень низкий поступок. Мой сын совершил низкий поступок?
Обнаров не ответил. Он закрыл глаза, и какое-то время лежал так, тихо, не шевелясь. Очень явно, словно вернувшись назад, на ту полутемную улочку у кафе, он воскресил в памяти ее лицо, ее дивные пепельные волосы, ее полные слез, чуть испуганные глаза, глубокие и темные, точно два лесных озера. Сердце сладко защемило.
– Мам, а как вы с отцом познакомились? – вдруг спросил он.
– Я в телеграфе тогда работала. Раньше мобильных телефонов-то не было, а квартирные телефоны были большой редкостью. Вот люди и ходили к нам, в переговорный пункт, позвонить или телеграмму отправить. Твой отец из армии в отпуск приехал и вместе с другом, Володей Соловьевым, которого все звали Володя-Соловей, зашел телеграмму командованию части отправить. Сережа был молод, красив, статен, в нем чувствовалась мужская сила…
– Какая сила? – Обнаров не сдержал улыбки.
– Мужская! – с нажимом повторила Марта Федоровна. – Сильный мужчина – это опора семьи. Это мужчина, от которого можно рожать детей. Вот такая мужская сила в твоем отце чувствовалась. Он мне понравился сразу. Кстати, ты очень на него похож, Константин. Очень…
Мать замолчала, притихла. Обнаров убрал лед от лица, взял мать за руку, погладил короткие сухонькие пальчики.
– Ты у меня – самая лучшая.
Марта Федоровна вздохнула.
– Жизнь летит очень быстро, Костя. Давно ли была молодой…
Она поспешно положила мешочки со льдом ему на лицо.
«Чтобы я не видел набежавших слез», – сообразил Обнаров.
– Что же было дальше? – все же спросил он.
– Твой отец служил три года в ГДР. Вернулся зимой. Мне тут же сказали. В десять вечера моя смена закончилась. По дороге с работы я заглянула в районный клуб, где были танцы. Сергей Обнаров был в военной форме, которая необыкновенно ему шла. Костенька, ты в форме – вылитый отец!
– Мам, не отвлекайся.
– В клубе были знакомые девчонки. Подошла к ним. Так мы и смотрели весь вечер друг на дружку из разных углов.
– Да, у вас же все очень строго было. Через месяц знакомства дозволялось взять за руку, через полгода – обнять за плечи, через год – поцеловать в щечку, после заключения брака поцеловать в губы…
– Порядок был! – строго сказала мать.
– Я понял.
– Из клуба вышли гурьбой. Зима была, помню, не теперешним чета. Снегу много. Сугробы по пояс! Смотрю я лукаво так на Сергея Обнарова и думаю: «Не подойдет. Ни за что первым не подойдет!» А я же боевая была! Мне надо было все и сразу. Говорю подружке, Нинке Тумановой: изваляем Обнарова с Соловьем в снегу. Сказано – сделано! А там и смех, и прибаутки… В воскресенье я специально подменилась, чтобы на танцы пойти. «Дискотека»… Тогда и слова такого никто не знал. Сережа меня на танец пригласил, потом на другой. Танцевал он прекрасно. Домой провожал… Очень внимательным был. Вообще, он добрый очень, отец твой. Всю жизнь работал, работал, работал… Говорил, вот Костик, младшенький наш, на ноги встанет, отдохну. А пожить-то и не довелось. Как бы он твоей денежке, что ты сегодня принес, обрадовался! Мы же очень бедно жили. Много ли я, телеграфистка, получу? Или отец – на заводе? Наташка, сестренка твоя, еще маленькая была, Бог тебя дал. Ты болезненным рос. То лекарства, то врачи, то юг. Я после родов долго хворала. Денег совсем не было. Орехи в лесу собирали, мед диких пчел. Бывало, сварю утром геркулесовой каши, медом заправлю, орехов туда покрошу, вам с отцом по тарелке налью, вы и едите. Потом я возьму ваши тарелки, вытру пальцем со стенок кашу, палец оближу – и наелась. На работу побежала.
Обнаров сел, обнял мать за плечи.
– Мам, неужели так было?
– Было, сынок! Слава богу, теперь вы с Наташкой денег не считаете. Пачками бросаетесь. А я в кубышку складываю. Да, чуть не забыла! Сегодня сестрица твоя звонила, сетовала, что давно не был у нее. Заехал бы, посидел, поговорил. Она ремонт в квартире закончила. Похвастаться хочет.
– Заеду как-нибудь.
– Пообещал – и то ладно.
– Мам, а как ты поняла, что это он?
Мать растерянно пожала плечами.
– Не знаю, сынок. Просто как увидела его, сердце будто остановилось. Даже дышать перестала. Ясно так стало: он – и все!
– Прости за откровенность, но у меня было много женщин. Больше, чем позволительно мужчине в рамках приличия. Я даже лиц их не помню. Может быть, те красивые, сильные чувства, о которых ты говоришь, уходят вместе с вашим поколением, как брюки-клеши, как пенсне и ударные пятилетки?
– Это мы стареем и уходим, сын. Чувства вне времени. Они всегда остаются такими, как есть. Если настоящие, конечно.
Оба молчали. Каждый думал о своем. Будильник педантично отстукивал секунду за секундой.
– Завтра будить во сколько? – первой нарушила молчание мать.
– Сегодня. В семь.
– Сна тебе, значит, четыре часа. Наполеон обзавидовался бы.
Марта Федоровна придирчиво осмотрела лицо сына. Довольно кивнула.
– Глаз к утру пройдет. Царапины тебе замажут. Опухоль спала. Рассказывай. Твоя очередь.
– Мам, мне тридцать пять…
– А мне шестьдесят четыре, и я любопытна до неприличия.
– Спокойной ночи!
Обнаров встал и пошел в спальню.
В коридоре он вдруг остановился, обернулся, пристально посмотрел на мать.
– Я сегодня получил по морде от своей будущей жены. Я в этом абсолютно уверен!
Тусклое утро уныло заглянуло в давно немытое окно.
«Сейчас зазвенит будильник, и нужно будет вставать…»
Вместе с пробуждением вернулись воспоминания, преследовавшие ее вот уже третий день.
Нет, ей совсем не было жаль Никиту Сазонова с его сломанным носом. Вернее сказать, о нем она старалась не думать.
Память с завидным упорством возвращала ее назад, в ту ночь, и извлекала одну и ту же картинку: добрая, чуть виноватая, открытая улыбка, умный проникновенный взгляд, лучистые глаза, уверенная повадка человека, способного на поступок.
«Вам нужно осмотрительнее выбирать мужчин. Завтра рядом меня может не оказаться…» – голос негромкий, чарующий.
На мгновение ей показалось даже, что где-то она уже видела эту улыбку, эти глаза, слышала этот голос, но где, Таисия припомнить так и не смогла. Она пыталась вспомнить его лицо, но все попытки оставались тщетными. Жаль, не запомнила она лица, возможно из-за нервов, возможно из-за темноты. Жаль…
Таисия глубоко вздохнула и села в кровати.
Странное дело, но к мужчине, так неожиданно ворвавшемуся в ее с Сазоновым отношения, сейчас она не испытывала ни неприязни, ни враждебности. Напротив, он был ей симпатичен. Симпатия казалась ей нелогичной, не укладывалась в русло ее рассудительности. Симпатия не поддавалась ни контролю, ни анализу. Но теперь Таисия знала, каким должно быть мужское плечо, чтобы выдержать ее характер!