– Не прав, Никитос, – глядя ему вслед, сказал Ермаков.
– Ага, – поддакнул Сысоев. – В харчевню пошли. Пусть «маменькин сынок» побегает, остынет. Не будем мешать.– Едем? – Обнаров повернул ключ в замке зажигания, запустил мотор.
– Подожди! – остановила его Таисия
– Что такое?
Она смутилась.
– Я совсем забыла. Мне же на работу надо.
– На работу?
– Да. Я после занятий подрабатываю официанткой в кафе.
– Позвони, предупреди, что заболела. Потом решишь с увольнением. Что ты на меня так смотришь?
– У меня телефона нет.
– Держи, – он протянул ей свой телефон.
– Сам набери, пожалуйста. Я не умею.
Обнаров удивленно посмотрел на девушку.
– Костя, в детдоме у нас не было таких вещей. А сейчас… Сейчас у меня просто денег нет ни на сам телефон, ни на звонки. Я снимаю комнату. За нее платить надо. Еще одеться надо и… – она запнулась, перехватив его внимательный пристальный взгляд. – Я удивила тебя?
Он привлек ее к себе, поцеловал куда-то в макушку.
– Девочка моя, все будет хорошо. Я тебе обещаю.
Шоссе было в меру загруженным, и Обнаров на довольно высокой скорости то и дело лавировал в потоках, обгоняя медленно идущие машины.
Он был сосредоточен на дороге, молчал, уступив право развлекать пассажирку Брайану Зецеру, чей голос, льющийся из динамиков, был сейчас превосходным романтическим фоном.
Обнаров сделал это специально, дав ей возможность привыкнуть к нему. Он улыбнулся несколько раз тому, как открыто, по-детски, сев вполоборота, она рассматривала его, точно сверяясь, совпадает ли действительность с ее представлением о ней.
Обнаров относился к той редкой породе людей, которых называют жизнелюбами. Высокий, стройный, темноволосый, с простым открытым симпатичным лицом и черными блестящими глазами, общительный, одаренный талантом нравиться, он умел себя подать при любых обстоятельствах, но за рулем – особенно. Небрежно откинувшись на спинку сиденья и едва прикасаясь к баранке, Константин Обнаров вел машину с такой уверенностью и особенной элегантностью, что смотреть на него было одно удовольствие.
– Костя, можно один вопрос? – вдруг спросила она.
Он кивнул, улыбнулся.
– Цветы ты под дверь присылал?
– Я приносил, не присылал. Понравились?
– Очень, – Тая прикрыла рот рукой, потом все-таки не удержалась, задорно рассмеялась.
– Что такое?
– Не обижайся, но я ни одного букета не получила. У нас же в квартире три жильца. Ты оставлял цветы под общей дверью, а сосед думал, что это его жене. Они ссорились ужасно из-за этого, и сосед всякий раз отправлял цветы в мусоропровод.
– Скверно-то как. Это мы сейчас исправим!
Обнаров свернул на обочину и резко затормозил напротив магазина с броской надписью «Цветы».
– Не надо! Костя, не надо мне цветов! Я просто спросила.
– Посиди минутку.
Он проворно выбрался из машины и побежал к магазину.
Она провожала его внимательным взглядом, видела как закрылась за его спиной входная дверь… Странно, но без него вдруг стало неуютно, пусто и холодно. Таисия закрыла глаза: так мир не был пустым. Он вообще «не был». Она притаилась, замерла, ожидая, когда мир появится вновь.
Звук открываемой дверцы, шелест целлофана, запах его парфюма и букета свежих роз. Теперь можно открыть глаза.
– Таечка, это тебе. Обещаю дарить цветы как можно чаще.
– Как ты меня назвал? – она прижала цветы к груди, точно ребенка.
– Тая. Тебе не нравится?
– Меня так мама и бабушка называли. Так приятно.
– Прости, что спрашиваю – как ты в детдоме оказалась?
– Мама с папой на машине разбились. Они ночью ехали. На подъеме прицеп у фуры отцепился и прямо на них. Мне восемь лет было. Еще шесть лет я жила с бабушкой. Она была очень хорошая. Потом бабушка умерла, и я осталась одна. Органы «социального нападения» направили меня в детдом. Просто вытащили за руки, за ноги и погрузили в машину. Повезли. Я, помню, плакала! А слезы мои никому были не нужны. У бабушки хозяйство было: корова, гуси, два поросенка, дом… Все прахом пошло. Хозяйство растащили. В дом поселили каких-то алкоголиков. Они дом сожгли. Невесело, правда?
Он кивнул.
– Это страшно, Тая. Это мне сердце рвет.
Она улыбнулась, коснулась его руки.
– Не надо думать об этом. Это было давно. Спасибо за цветы.
Обнаров поднес ее руку к губам, поцеловал.
– Мне хочется исчезнуть с тобой куда-нибудь, чтобы насмотреться на тебя, чтобы почувствовать тебя рядом. Ты – мое наваждение. Появилась ниоткуда, опутала чарами, и я боюсь, что ты растворишься вдруг в воздухе, подобно утреннему туману, и я проснусь.
Он обнял ее, закрыл глаза, замер.
– Я не хочу просыпаться. Не хочу…
– У меня такое чувство, точно мы попали в мощный стремительный поток, и он нас несет, а мы ничего не можем сделать. Только ждать, чем все закончится.
– Ты тоже это чувствуешь? – теперь Обнаров внимательно смотрел в ее бездонные голубые глаза. – Я думал, я схожу с ума…
Легонько, едва-едва, точно сверяясь, будет ли ему это позволено, он коснулся губами ее чуть припухших губ. Затем, ощутив, как дрогнули, приоткрылись ее губы, как она вся подалась к нему, он властно обнял ее и подарил жаркий, заставивший ее трепетать поцелуй.
Какое же это блаженство, когда два сердца бьются в унисон и два дыхания сливаются воедино! Какое счастье, когда есть милое, чуть-чуть наивное «мы», и когда ты жизнь свою, всю, без остатка, готов отдать за нее, милую, желанную, родную!
– Хватит! – выдохнул он и отстранился.
Обнаров запустил мотор и резко тронулся с места. Стрелочка спидометра упрямо поползла вверх по циферблату. Он опустил стекло. Ворвавшийся в салон холодный октябрьский ветер смелыми неласковыми прикосновениями трепал его волосы, хлестал по лицу. Наконец Обнаров овладел собой.
– Извини, пожалуйста, Тая, – жестко произнес он. – Прикасаюсь к тебе, и точно током бьет. Кровь закипает.
– Куда мы едем?
– Домой. И пусть – черт возьми! – весь мир сочтет меня эгоистом!Пошел второй час, как Марта Федоровна хлопотала на кухне.
Уже был готов борщ, вот-вот должен был поспеть гуляш с гречневой кашей, аппетитно благоухала только что пожаренная в мучной панировке треска, а мать все хлопотала, хлопотала, хлопотала…
С утра она зачем-то поставила тесто для пирогов, и теперь то и дело поглядывала в духовку, боясь упустить момент, когда пирожки будут готовы.
«Костенька, как мне угодить твоей даме? Я ведь готовлю просто, без изысков. В «раздельном питании» да в диетах я ничего не понимаю. Современные девушки все худющие, мясных супов да котлет не едят…» – сетовала мать всего пару часов назад.
Но сын попросил, и она стала готовить обед.
«Ой-ёй… – сокрушенно качала головой мать. – Опозорюсь со стряпней своей. Ах, Костик, Костик… Ах, баламут… Куда тебя несет?»
Несет…
С ним это бывало.
Мать хорошо помнила панику, охватившую ее, когда, придя домой с работы, она обнаружила в квартире приют для бездомных собак. Вечером вернувшийся с работы отец вызвал сына, первоклассника, «на ковер», но сын не струсил и очень логично доказывал, что мир черств и жесток, и если хотя бы чуть-чуть проявить сострадания, мир станет добрее и от этого жить будет лучше. Он накормил голодного, бездомного, как учит Библия. Чем же плох его поступок? Как тут наказать…
За школьную десятилетку родителям стало даже как-то привычно, что по предметам их сын получал стабильные «четыре» и «пять», а по поведению систематический «неуд». Не было ни одной драки, которая обошлась бы без их Кости. Не было ни одной серьезной заварушки, где бы он не поучаствовал. Но, странное дело, сверстники и даже старшие ребята его уважали, малышня висла на нем, как на «своем», а родители пострадавших никогда не приходили с жалобами и не считали его бандитом. «Почему?» – как-то спросила мать знающую и ученую классную руководительницу. «Порядочный ваш сын и справедливый. Добро ведь и с кулаками бывает…» – просто ответила та.
Мать хорошо помнила, как однажды, поздним осенним вечером, сын пришел домой с окровавленными, замотанными каким-то тряпьем руками. Тряпки были алыми, мокрыми от свежей крови.