— Если бы я тебя бросила, если бы вдруг куда-то исчезла, твоя студия превратилась бы в публичный дом! Туда не смог бы зайти ни один приличный человек. Там всегда выворачивалась бы перед тобой какая-нибудь голая шлюха, чтобы ты рисовал ее срамные прелести.
И голос Хосефины дрожал от гнева и горького разочарования, потому что легко ли было ей видеть, как он все время поклоняется красоте, возведенной в культ, как постоянно восхваляет женскую внешность, не замечая, что его жена преждевременно постарела, стала некрасивой, больной и худой. Все это видят и слышат, понимая, что каждое его восторженное слово ранит ее, как упрек и как напоминание о той пропасти, что разверзлась между ее увядшей женственностью и идеалом, захватившим мысли мужа.
— Полагаешь, я не знаю, о чем ты думаешь?.. Твоя верность смешна... Ложь! Лицемерие! Чем старше ты становишься, тем больше тебя мучает безумная похоть. Если бы ты мог, если бы имел достаточно мужества, то бегал бы, как сумасшедший, за теми бестиями с красивыми телами, которых так восхваляешь... Ты просто грубая, неотесанная деревенщина, и не имеешь в себе ничего духовного. Только и думаешь что о форме, о человеческом теле. И такого человека считают художником?.. Лучше бы я вышла замуж за какого-нибудь сапожника, за одного из тех простых и добрых мужчин, которые в воскресенье водят свою бедную жену в таверну и любят ее, не зная никакой другой.
Реновалес начал раздражаться. Его ругали уже не за поступки, а за мысли. Это было хуже, чем трибунал святой инквизиции. Итак, она шпионит за ним каждую минуту, не выпускает его из-под надзора ни на мгновение; замечает его случайные слова или жесты; проникает в его мозг, находит основания для ревности в его помыслах и предпочтениях.
— Замолчи, Хосефина... Это стыдно. Я так не смогу думать, не смогу творить... Ты шпионишь за мной и преследуешь меня даже в моем искусстве.
Она презрительно пожала плечами. Ха, искусство! Чего оно стоит — это искусство?
И принялась поносить живопись и горько каяться, что соединила свою судьбу с художником. Такие как он не должны вступать в брак с порядочными женщинами, с теми, кого называют женщинами домашнего очага. Судьба таких как он — оставаться холостяками или жить с девками, лишенными стыда и совести, влюбленными в свое тело и готовыми голышом разгуливать по улицам, хвастаясь своей наготой.
— Я любила тебя, ты знаешь? — продолжала она холодно. — Когда-то любила, а теперь нет. Спросишь почему? Потому что знаю, что ты не будешь мне верен, даже если бы клялся в этом стоя на коленях. Может, ты и не оставишь меня, но мыслями будешь далеко, очень далеко, и будешь ласкать тех бесстыдниц, которых так обожаешь. В твоей голове целый гарем. Я вроде живу с тобой одна, но при одном взгляде на тебя наш дом наполняется женщинами, они кишмя кишат вокруг, набиваются в каждый закуток, подтрунивают надо мной; и все пригожие, как прислужницы сатаны, и все голые, как дьявольские искушения... Оставь меня, Мариано. Не подходи, я не хочу видеть тебя! Погаси свет.
А поскольку художник не шелохнулся, то она сама нажала выключатель и, загремев в темноте костями, натянула на себя простыни и одеяла.
Реновалес остался в густой темноте. Он ощупью подошел к кровати и тоже лег. Больше не уговаривал жену; молчал, едва сдерживая глухое раздражение. Нежное сочувствие, которое помогало ему выдерживать нервные припадки Хосефины, развеялось. Чего ей еще от него надо?.. Придет ли этому конец?.. Он живет как аскет, подавляя в себе потребности здорового мужчины, из уважения и по привычке сохраняя целомудренную верность жене и ища облегчения в пламенных видениях воображения... И даже это она считает преступлением! Своей болезненной проницательностью пронизывает мужа насквозь, угадывает его помыслы, неотступно следит за ним и срывает завесу, за которой в часы одиночества он утешается пирами иллюзий. Даже в его мозг проникает ее всевидящее око. Невозможно вытерпеть ревность этой женщины, подавленной потерей своей привлекательности!
Хосефина снова разразилась плачем. Всхлипывала в темноте, захлебывалась слезами, грудь ее хрипела и тяжело вздымалась, шевеля простыни.
Рассерженный муж сделался бесчувственным и черствым.
«Стони, голубушка! — почти злорадно думал он. — Хоть ты тресни от слез, больше не услышишь от меня ни слова сочувствия».
Хосефина, не выдержав его молчания, снова начала между рыданиями выкрикивать обвинения. Она стала посмешищем в глазах людей! Это не жизнь, а мука!.. Как, наверное, смеются друзья знаменитого маэстро и дамы, приходящие к нему в мастерскую, слыша, с каким восторгом он разглагольствует о красоте в присутствии своей больной и замученной жены! Кто она такая в этом доме, в этом жутком склепе, доме печали? Несчастная ключница, охраняющая имущество художника! А господин еще считает, что выполняет свой долг, потому что, видите ли, не имеет содержанки и мало выходит из дому! Словно это не он ежедневно оскорбляет ее своей болтовней и выставляет на посмешище перед всем миром! О, если бы была жива ее мать!.. Если бы ее братья не были эгоистами, кочующими по миру из посольства в посольство и вовсе не отвечающими на ее полные нареканий письма! Они, видите ли, вполне довольны своей жизнью и считают ее сумасшедшей — зачем, мол, страдать, имея знаменитого мужа и будучи такой богатой!..
Реновалес, невидимый в темноте, закрыл лицо ладонями — так его разозлило это бормотание, в котором не было и капли правды.
«Твоя мать!.. — подумал он. — Пусть будет земля пухом этой невыносимой женщине. Твои братья! Бесстыжие побирушки, которые просят у меня денег, каждый раз как меня видят... О господи!.. Дай мне силы вынести эту женщину; дай смирение и покой, чтобы я остался холодным, чтобы вел себя, как подобает мужчине».
Он обзывал ее мысленно самыми пренебрежительными словами, чтобы как-то дать выход своей ярости и сохранить внешнюю невозмутимость. Ха! Она считает себя женщиной... эта калека! Каждый человек должен нести свой крест, и его крест — Хосефина.
Но жена, словно угадав мысли мужа, с которым делила ложе, перестала плакать и заговорила тягучим голосом, дрожащим от злорадства и иронии.
— От графини де Альберка не жди ничего, — сказала она неожиданно с чисто женской непоследовательностью. — За ней ухаживают десятки мужчин, чтобы ты знал. А молодость и элегантность для женщины значат куда больше, чем талант.
— А мне-то что? — взревел в темноте Реновалес срывающимся от ярости голосом.
— Я тебе говорю, чтобы ты не питал напрасных иллюзий... Маэстро, здесь вы обречены на неудачу... Ты уже старый, муж, не забывай — годы идут... Такой старый и некрасивый, что если бы я познакомилась с тобой теперь, то не вышла бы за тебя замуж, несмотря на всю твою славу.
Нанеся этот удар, она сразу утешилась и успокоилась; перестала плакать и, казалось, уснула.
Маэстро не шевелился. Вытянувшись и подложив руки под голову, он лежал с широко раскрытыми глазами и смотрел в темноту, в которой вдруг закружились красные пятнышки, потом начали расплываться, образовывать огненные кружочки. От гнева нервы его напряглись до предела; последние чувствительные слова Хосефины мешали ему заснуть. Самолюбию художника была нанесена глубокая травма, которая ныла, гнала от него сон. Ему казалось, что рядом лежит его заклятый враг. Он люто ненавидел это тщедушное высушенное болезнью тело, которого мог коснуться, протянув руку; ему казалось, что оно заключало в себе желчь всех врагов, с которыми ему приходилось когда-либо сталкиваться в своей жизни.
Старый! Ничтожный! Неужели он хуже тех мальчишек, волочащихся за графиней де Альберка, он — известный всей Европе человек, тот, на кого, бледнея от волнения, смотрят восторженными глазами все сеньориты, расписывающие веера и рисующие акварелями птиц и цветы!
«Мы с тобой поговорим об этом позже, бедная женщина, — думал он, и губы его морщились в невидимой в темноте злобной улыбке. — Ты еще убедишься, что слава чего-то стоит, и действительно ли меня считают таким старым, как ты думаешь».
С мальчишеской радостью он восстановил в памяти все, что случилось в сумерках его мастерской: вспомнил, как поцеловал графине руку и как она сидела в сладком забытьи, вспомнил ее слабое сопротивление и благосклонность, которые давали ему надежду на большее. Он смаковал эти воспоминания, наслаждаясь мнимой местью.