Он начал извиняться, но довольно вяло, без желания убедить, просто чтобы не показаться слишком жестоким в своем молчании. Он много работает, пора ему вернуться к прежней жизни, исполненной напряженным творческим трудом. Она забывает, что он художник, маэстро с именем, имеет определенные обязательства перед публикой. Он не какой-нибудь светский хлыщ или влюбленный юный паж, из тех, что могут целыми днями сидеть у ее ног.
— Надо быть серьезными, Конча, — добавил он поучительным тоном. — Жизнь — не игра. Я должен работать и работаю. Вот уже сколько дней не выхожу отсюда.
Она сердито вскочила на ноги, оторвала от глаз руки и обожгла его гневным взглядом. Ложь, он выходил из дому, не раз нарушал свое добровольное заключение, но ему даже в голову не пришло заскочить хоть на миг к ней.
— Пусть бы только поздоровался и ушел... чтобы я могла увидеть тебя, Мариано. Мгновение, больше мне не надо... Чтобы убедиться, что ты такой же, что любишь меня, как прежде... Ты ведь не раз выходил — тебя видели. У меня своя полиция, и мне докладывают обо всем. Ты слишком известная личность, чтобы тебя могли не заметить... Не раз ты приходил утром в музей Прадо. Видели, как ты часами стоял, будто помешанный, перед картиной Гойи, на которой изображена голая женщина. Ты опять вспомнил о своей мании, Мариано!.. А чтобы навестить меня — об этом и не подумал, не ответил ни на одно мое письмо. Сеньор возгордился, что его любят, и позволяет поклоняться себе, как идолу, уверен, что чем грубее он будет вести себя, тем сильнее его будут любить... Ох, эти мужчины! Ох, художники!..
Она всхлипывала, но в голосе ее уже не слышалось того гнева, которым она кипела в первые минуты. Уверенность, что ей не нужно соревноваться с другой женщиной, смягчала ее гордость, и графиню овладело горькое и одновременно сладкое смирение жертвы, которая стремится принести себя на алтарь.
— Но сядь! — воскликнула она, всхлипывая, и показала рукой на диван рядом с собой. — Не стой так, на ногах; кажется, ты не можешь дождаться, когда я уйду...
Художник сел, но с определенным страхом, избегая касаться ее тела, уклоняясь от рук, которые подсознательно тянулись к нему и искали только повода, чтобы схватить его. Он угадывал ее желание поплакать на его плече и все простить ему, улыбаясь сквозь слезы. Так не раз случалось раньше, но теперь Реновалес, хорошо знакомый с правилами этой игры, решительно отодвинулся. Это не должно начаться снова; прошлое уже не вернется, даже если бы он хотел. Надо сказать правду, что бы то ни было; покончить со всем раз и навсегда, сбросить с плеч этот груз.
Реновалес заговорил, заикаясь и глядя в пол, потому что чувствовал, что Конча неотрывно на него смотрит, а он боялся встретиться с ней взглядом.
Он уже давно собирался ей написать. И все боялся, что не сможет четко выразить свои мысли!.. Поэтому и откладывал письмо со дня на день и рад, что она сама к нему пришла. Наконец, даже хорошо, что слуга не посмел закрыть перед нею дверь.
Они должны поговорить как добрые приятели, вместе подумать о будущем. Пора покончить с безумием. Они останутся друзьями, просто хорошими друзьями — ведь когда-то Конча сама этого хотела. Она — женщина красивая и еще сохранила волшебство молодости. Но время не проходит бесследно, и он уже чувствует себя старым; созерцает жизнь словно издалека, как смотрят с высокого берега на воды реки.
Конча слушала Реновалеса с удивлением, отказываясь понимать его слова. Куда он клонит, откуда у него такая рассудительность? После нескольких туманных фраз художник покаянным голосом заговорил о своем друге графе де Альберка, мужчине, достойном уважения уже за одну его доброту. Ему и подумать совестно, что этот почтенный сеньор искренне восхищается им, считает его своим другом. Просто позор так нагло обманывать хорошего графа в его собственном доме. Ему уже невмоготу так жить дальше. Они должны очиститься от прошлого, стать лишь добрыми друзьями. Забыть, что они были любовниками, не обижаясь друг на друга, а наоборот, лелея взаимную благодарность за былое счастье.
Неожиданно его речь прервал смех Кончи — презрительный, нервный, насмешливый. При одной мысли о том, что причиной этого разрыва является ее муж, она развеселилась и разозлилась одновременно. Ее муж!.. И графиня снова презрительно захохотала, показывая этим, что граф для нее ничто. Ведь она его нисколько не чтит и привыкла жить как вздумается, ей все равно, что скажет или подумает ее муж. Он для нее просто не существует; никогда она его не боялась, никогда даже не предполагала, что он может стать ей помехой, а любовник вдруг заговорил о нем!
— Мой муж! — то и дело повторяла графиня в паузах между взрывами жестокого смеха. — Оставь его в покое — он тут ни при чем... Не ври, не будь трусом. Говори откровенно — у тебя другое на уме. Я не знаю, что именно, но чувствую, догадываюсь, в чем тут дело. О, если ты влюбился в другую женщину! О, если ты влюбился!..
В словах графини прозвучала глухая угроза, но сразу же она и замолчала. Достаточно было взглянуть на художника, и становилось ясно, что о любви и речи не может быть; весь вид Мариано свидетельствовал, что плоть его успокоилась, что он не испытывает ни страстей, ни желаний. Может, он отталкивает ее, повинуясь какой-то мимолетной прихоти, возможно, у него не все хорошо с головой. Ободренная таким предположением, Конча забыла о своем гневе, забыла обо всем и заговорила с ним ласково и нежно; в ее жарких, полных любви словах зазвучали материнские нотки.
Реновалес не успел опомниться, как она уже придвинулась к нему, обхватила его руками за шею и прекрасного погрузила пальцы в растрепанную шевелюру художника.
Она не гордая; мужчины поклоняются ей, но свое сердце и тело, всю себя она отдает своему художнику, отдает вот этому неблагодарному, что так мало заслуживает ее любви, который доставил ей столько неприятностей — а она постарела от горя... Охваченная внезапным приступом нежности, Конча целовала его в лоб, целомудренно и ласково. Бедный! Столько работает! Переутомляется, волнуется — ну зачем ему столько картин? Он должен забросить свои кисти и просто жить, любить ее, радоваться счастью — пусть отдохнет этот лоб, что всегда нахмуренный, всегда изрезан подвижными морщинами, словно занавес, за которым скрывается другой мир.
— Дай я поцелую твой любимы лоб, чтобы замолчали и уснули призраки, живущие у тебя в голове.
И снова, и снова нежно чмокала, «любимый лоб», выпуклый и неровный, как горное плато, покрытое застывшей вулканической лавой.
Ее ласковый, наигранно шепелявый, как у ребенка, голос долго-долго мурлыкал в тишине мастерской. Она ревнует его к живописи, отобравшей разум у ее бедного мальчика. В один прекрасный день, знаменитый маэстро, ваша Конча подожжет мастерскую со всеми картинами. Она прижимала его, делала вид, что хочет посадить себе на колени и убаюкать, как ребенка.
— Ну-ка, дон Марианито, засмейтесь мне, своей Кончите... засмейтесь, негодник!.. Засмейся, а то ударю!
Художник смеялся, но смех его был натянут; эти детские шалости, когда-то такие для него приятные, теперь лишь утомляли его, и он только и думал, как бы отодвинуться от нее. Оставался невосприимчивым к ее рукам и устам; это живое тело, что так горячо льнуло к нему, не возбуждало в нем никакого волнения. Неужели действительно он когда-то любил эту женщину, ради нее совершил страшный и непоправимый грех, из-за которого обречен вечно тянуть за собой цепь покаяния!.. Какие неожиданности готовит нам жизнь!..
Равнодушие художника наконец передалась и графине. Казалось, она проснулась от заблуждения, в которое сама себя завела. Отодвинулась от любовника, пристально посмотрела на него, и в ее глазах снова вспыхнула гордость.
— Скажи, что любишь меня! Скажи немедленно! Я так хочу!
Но напрасно повышала она голос, напрасно пыталась говорить властно и категорически; бесполезно заглядывала Реновалесу в глаза, будто стремилась заглянуть ему в душу. Художник вяло улыбался, бормотал уклончивые слова, но ее требованиям не покорялся.