Гонсалес
как же им вдвоём плясалось!
Четыреста двадцать.
Спина у негра, как его участок,
в бороздах глубоких,
в бороздах частых.
Спина у негра —
земля Барловенто.
Восемьсот пятнадцать.
Красный, красный
цветок какао на спине раскрылся.
Девятьсот тридцать.
Расплываясь в воздухе, Хуана Баутиста
грустной юбкой пальмовой рощи
колышет.
Её негр Себастьян Гонсалес
не дышит.
Мёртвый, цвета золы, лежишь ты,
на печи побережья простёртый,
сотрясаемый волной и пальмой,
навеки свободный — мёртвый.
И пока твоих глаз озёра
навсегда покидает взор твой,
а ветер яростным шквалом
обрушивает удар твой,
а волны то поднимает,
то опускает ритм твой,
и пока над твоими губами
мухи жужжат деловито,—
Земля вереницей скорбной
мимо тебя проводит
мертвецов своих цвета Голода,
мертвецов своих цвета Родины.
Пусть же на берег ночь приходит,
чтоб навек тебе стать подругой,
пусть тебя её бедра стиснут,
пусть прильнут к тебе её груди,
пусть она разгребёт твой пепел,
чтоб под ним найти твои угли.
Ночь родной твоей Венесуэлы,
барловентская ночь, босая,
ночь твоих озорных прогулок,
ночь, с которой не раз плясал ты,
ночь тропической твоей, знойной
самбы, самбы,
самбы,
самбы.
ЧЁРНЫЕ АНГЕЛОЧКИ
— Ах, люди! У чёрной Хуаны —
ну кто бы подумать мог! —
умер её негритёнок,
её сынок.
— Ай, сосед, как же так случилось!
Ведь не хворый был мой сыночек.
Я хранила его от сглазу,
берегла, укрывала ночью.
Отчего же он сохнуть начал?
Стал — поверишь ли? — кости да кожа.
Раз пожаловался на головку,
занемог; а неделей позже
умер, умер мой негритёнок;
бог прибрал его, волей божьей
ангелочком теперь на небе
стал мой маленький, мой пригожий.
— Не надейся, соседка. Чёрным
разве может быть ангелочек?
Ведь художник без родины в сердце
о народе думать не хочет,
когда пишет святых на сводах;
только тем он и озабочен,
чтобы ангелы покрасивей
составили круг Непорочной;
никогда среди них не встретишь
чернокожего ангелочка.
Живописец с чужой нам кистью,
но рождённый на наших просторах,
когда пишешь вслед за былыми
мастерами в церквах и соборах,
хоть пречистая светлокожа —
напиши ангелочков чёрных.
Кто напишет мне ангелочков
на родной мой народ похожих?
Я хотел бы, чтоб среди белых
темнокожие были тоже.
Отчего же ангелы-негры
на свои небеса не вхожи?
Если есть живописец пречистой,
и святых, и небесного свода,
пусть на небе его заиграют
все цвета моего народа.
Пусть на нём будет ангел с жемчужным
цветом кожи, и ангел безродный,
и кофейных оттенков, и рыжий,
и как красная медь ангелочек,
ангелок светлокожий, и смуглый,
и такой, что темнее ночи, —
пусть они на задворках неба
Зубы радостные вонзают
в солнце-манго с мякотью сочной.
Если только возьмёт меня небо,
я хочу на его просторах
не святых херувимов встретить —
бесенят озорных и задорных.
Своё небо изобрази мне,
если край твой душе твоей дорог,
так, чтоб солнце палило белых,
чтоб оно глянцевало чёрных, —
ведь не зря же скрыт в твоих венах
добрый жар лучей разъярённых;
хоть пречистая светлокожа,
напиши ангелочков чёрных.
Нет нигде богатого храма,
нет нигде простого прихода,
где бы чёрные ангелочки
на меня глядели со свода.
Но куда же тогда улетают
ангелочки земли моей знойной,
мои скворушки с Барловенто,
мои жаворонки из Фалькона?
Своё небо изображая
на высоком церковном своде,
хоть когда-нибудь вспомни, художник,
о забытом тобой народе.
И среди меднолицых и смуглых,
среди белых в кудрях золочёных,
хоть пречистая светлокожа,
напиши ангелочков чёрных.
Мигель Отеро Сильва
КОРРИДО НЕГРА ЛОРЕНСО
Я — Лоренсо из Туя,
негр я, чёрный-пречёрный,
ночь с душой, барабан,
в живую плоть облечённый.
В живую плоть облечённый —
скорби светильник. Это —
сердце, которое только
снаружи чёрного цвета.
Снаружи чёрного цвета,
внутри мое сердце — ало.
Руки мои мятежны,
иными им быть не пристало.
Иными им быть не пристало.
Сплелись они с ветром, воюя.
Вызов бросаю по ветру:
«Я — Лоренсо из Туя!»
Я — Лоренсо из Туя,
потомок рабов бездольный,
шрамами изборождённый,
как великан черноствольный.
Как великан черноствольный
над степью вечнозелёной,
которая призывает
поднять цветные знамёна.
Поднять цветные знамёна,
под барабан немолчный
и под возгласы негров,
слитые в голос мощный.
Слитые в голос мощный,
слышу я, негодуя,
стенания чёрных шрамов,
я — Лоренсо из Туя.
Я — Лоренсо из Туя,
чёрный, как ночь глухая,
горблюсь, голый по пояс,
сладкий тростник срезая.
Сладкий тростник срезая,
корплю, как предки корпели.
Для всех я раб, это значит —
ничей я на самом деле.
Ничей я на самом деле,
ведь я не я, как ни странно.
Скорби во мне светильник
и вольный стук барабана.
И вольный стук барабана
грянет над головами,
точно голос умерших —
негров, умерших рабами.
Негров, умерших рабами,—
деда и прадеда чту я.
Мятежны чёрные руки
негра Лоренсо из Туя!
Мануэль дель Кабраль
ТРОПИК-КАМЕНОТЁС
Чёрные угрюмо колют белый камень,
солнце прилипает к лезвиям мотыг.
Спины плачут знойными капельками лака,
будто бы страданья выжимают их.
Отмывают окрики чёрную их кожу,
чтоб отлился перлами их горячий пот.
Негры разбивают горную копилку
и копают. Кто же душу их копнёт?
Вспыхнув, разлетаются солнечные струйки,
лишь кирки вонзятся в каменистый пласт;
и, едва угаснув, вспыхнут снова, словно
в камне бог взрывается, гневом распалясь.
В каждой капле пота крошечное утро
со своими неграми, солнцем и киркой.
Вспыхнувшие искры — это мысли камня,
спавшие в мозгу его тысячу веков.