Большая гостиная была уже переполнена. Но, по-видимому, еще ждали кого-то. Фридрих обратился с вопросом к своему товарищу по несчастью. Шифман и на этот счет был вполне осведомлен, так как слышал объяснение из уст самой хозяйки.
– Ждут еще Грюна и Блау – ответил он.
– Это что за птицы? – спросил Фридрих.
– Как! Вы не знаете Грюна и Блау? Самые остроумные люди в Вене! Ни одно собрание, ни одна вечеринка не обходится без Грюна и Блау. Одни говорят – Грюн остроумнее, другие говорят – Блау. Грюн сильней в каламбурах, Блау мастер высмеивать людей. Он получил уже за что немало пощечин на своем веку, но это его не смущает. Его щеки от пощечин не пухнут. Их обоих очень любят в высшем еврейском обществе… Но друг друга они терпеть не могут. Да это и понятно –конкуренты!
В гостиной движение.
Приехал Грюн, длинный, худощавый мужчина с огромными, далеко отстоящими от головы ушами, которые Блау назвал «необрубленными», потому что верхние края их не сгибались к ушной раковине, а плоско торчали в пространстве.
Мать Эрнестины встретила остряка приветливым укором:
– Почему так поздно?
– Поздней никак не мог! – с юмором ответил он. Гости, слышавшие эту фразу, рассмеялись. Но лицо юмориста мгновенно омрачилось: в гостиную вошел Блау. Это был человек лет тридцати, среднего роста, с гладко выбритым лицом и большим дугообразным носом, на котором плотно сидело пенсне.
– Я был в оперетке – заявил он на первом представлении. И после, первого акта ушел.
Сообщение вызвало заметное оживление. Дамы и мужчины окружили Блау, который докладывал:
– Первый акт сверх всякого ожидания не провалился.
Фрау Лашнер властно крикнула мужу: «Морис, я хочу завтра же смотреть ее».
Блау продолжал:
– Друзья либреттистов прямо в восторге…
– Так хороша оперетка? – спросил Шлезингер, доверенный барона Гольдштейна.
– Напротив, так она плоха – пояснил Блау – друзья авторов тогда только радуются, когда пьеса плоха.
Сели за стол. Большая столовая едва вмещала собравшихся в этот вечер гостей. В течение нескольких минут звон посуды, стук вилок и ножей совершенно заглушал голоса. Наконец, Блау крикнул через стол своему сопернику:
– Грюн, не кушайте так громко! Можно подумать, что у вас зубы от лихорадки стучат.
– Вернее, от страха за вас, как бы вы не подавились от зависти.
Поклонники Грюна смеялись. Поклонники Блау нашли остроту бледной.
Но внимание гостей было неожиданно отвлечено от остряков. Пожилой господин, сидевший подле госпожи Леффлер, возвысив немного голос, говорил:
– У нас в Моравии положение евреев не лучше. А в маленьких городках евреи прямо в опасности. Немцы недовольны чем-нибудь –о ни бьют у евреев окна. У чехов что-нибудь не ладится – они врываются к несчастным евреям. Бедняки начинают выселяться, но не знают куда, им ехать.
– Мориц, – громко произнесла в это время госпожа Ляшнер, – я хочу после завтра в Бургтеатр!
– Оставь меня в покое, небрежно ответил ей муж. – доктор Вайсс рассказывает нам, каково там у них в Моравии… фи, как это не хорошо!
Самуил Вейнберг, отец Леопольда Вейнберга, присоединился к разговору:
– Вы как раввин, доктор Вайсс, смотрите на все слишком мрачно.
– Вайсс… Белому все представляется черным – сказал один из остряков.
Острота, однако, прошла незамеченной.
– На своей фабрике я прекрасно себя чувствую, – продолжал Самуил Вейнбергер – В тех случаях, когда у меня затевают скандалы, я прибегаю к содействию полиции, или местного гарнизона. Как только чернь завидит это, она проникается уважением.
– Но ведь это все же печальное положение вещей, – кротко заметил раввин Вайсс. Адвокат, доктор Вальтер, носивший прежде фамилию Фейглсток, заметил:
– Я не помню кто сказал, что со штыками все можно сделать; только усесться на них нельзя.