Сегодня мы вспомним о славе движенья
године сраженья, мгновеньях паденья!
О битве, доныне неведомой нам,
где вместе смешались геройство и срам!
Толпилися дети и девушки в храме,
там матери рядом стояли с отцами,
там были повстанцы — отважный народ;
знал каждый, какая судьба его ждет.
Три дня уже церкви могучие стены
враги обступали. Ни страх, ни измены,
ни злые угрозы сломить не могли
бойцов угнетенной болгарской земли!
Спокойно держался народ непокорный,
никто и не думал о сдаче позорной;
был зной, были камни, как жар, горячи:
легко ли дышать в раскаленной печи?
Иные уже выбивались из сил,
и порохом пахло, и голод вопил,
младенцы рыдали, слезами омыты,
их юные матери были убиты,
весь храм был — борьбы величавой очаг,
и гневное пламя пылало в очах:
богатых и бедных, больных и здоровых,
детишек и старцев сереброголовых
один благородный порыв окрылил;
и мальчик отважный винтовку схватил,
и мать, подавая ружье боевое,
чуть слышно шептала: «Дитя, я с тобою!»
И старая бабка, ей лет без числа,
разящие пули в подоле несла,
и ярость в груди подымалась волною,
муж встал у оконца с любимой женою,
и сыпала порох на полку жена,
и дети кричали: была им страшна
та битва, что в жизни впервые узрели,
и кровь проливалась, и лица бледнели.
Держались герои во храме святом,
иные последним забылися сном.
И смерть — в душном облаке порохового
косматого дыма — бойцам уже снова
казалась простой и не страшной ничуть, —
и кровь исторгала кормящая грудь.
Стал мстителем каждый, стал меток и ловок,
и дряхлые старцы искали винтовок!
Кровь хлынула в голову бешеным псам,
и ринулись турки в атаку на храм:
стреляли, ревели, отчаянно выли
и падали замертво в гневе бессилья.
Главарь их, над грудой растерзанных тел,
обрызганных кровью, безмолвно глядел,
бледнел он, испуга в груди не тая:
пощады не зная, стреляла райя!
Уже не молился никто из болгар,
а в цель направляли за ударом удар,
разбойников гнусных свинцом поливая...
Но вдруг зашумела дорога большая,
султанские там показались войска,
постигли болгары, что гибель близка.
Все те, что забились в господню обитель,
увидели — к ним приближается мститель,
и битва затихла... Развеялся дым,
и кто-то промолвил, тревогой томим:
«Сражались мы с башибузуками, братья,
с их грязной, кровавой и дикою ратью,
а войску султана сдадимся, друзья!» —
«Нет! Лучше погибнуть!», «Сдаваться нельзя!»
«Давайте нам ружья!», «Врагу покориться?
Нет, лучше мы будем до гибели биться!» —
«Где этот предатель? Всех трусов долой!» —
«Нет мира — покорности нету былой!»
И женщина крикнула войску султана:
«Позор вам!» — и рухнула в пыль, бездыханна.
Турецкие залпы услышал народ,
болгары, почувствовав ярости взлет,
сказали, в порыве угрюмом и гордом:
«Султанским сдаваться не станем мы ордам!»
Тут вновь разгорелся сражения гнев
и снова свинец засвистал, полетев.
Все меньше бойцов в том бою оставалось,
смерть в храме господнем как птица металась,
отчаянье встало над болью смертей,
родители не узнавали детей!
Война ополчилась на запертых в храме,
снаряды неслись, изрыгавшие пламя,
и стены расселись — и треснули вдруг,
как молнией черной расколотый бук,
как будто из недр поднялось громыханье,
и все увидали, что рушится зданье.
Перуштице слава, героев гнезду!
Сыны твои храбро встречали беду, —
могилам твоим, пепелищам и праху
отважных рабов, что восстали без страха!
Держалась ты, сил собирая остатки,
и пала геройски в трагической схватке,
В неравной борьбе против турок-зверей
сияла ты львиной душою своей,
главы не склонила ты, не ослабела,
храня от позора священное дело;
идея свободы тебя освятила,
за страшные жертвы ты гордо отмстила.
Поклон тебе, крепость великой борьбы,
ужасный свидетель геройской борьбы!
Сыны твои славой твой облик покрыли,
их смертные подвиги нас вдохновили!
Вписавши в историю славы слова,
в деяниях ты и доселе жива:
ты молнии блеском сверкнула в просторе
в дни подлости, в годы позора и горя!
Ты, как Сарагосса, погибла в дыму,
как Гусова Прага поникла во тьму,
ты, кровью омыта, окутана дымом,
примером была для нас самым любимым!
Примером того, как народ не просил
о милости божьей, а недругам мстил;
оружья, припасов, вождя не имея,
стояла ты... Гибелью страшной своею,
без сил, без поддержки, средь огненных стен,
ты, Спарту затмив, превзошла Карфаген!
На церковь войска надвигаются прямо,
встал ужас у паперти божьего храма, —
кровавого торжища враг захотел,
разгула на грудах поверженных тел!
Шрапнель разрывается над колокольней,
а дети и девушки плачут невольно.
Их матери, не совладавши с собой,
забились о камни стены головой
и падали тут же. Другие, седея,
детей удушают рукою своею.
Поднялся тут Кочо — простой чоботарь,
борец обессилевший — старый бунтарь.
Красавицу Кочо зовет молодую,
жену свою с сыном: «Что ж, гибели жду я!
Гляди, что творится... Нас худшее ждет...
Ты все понимаешь? Настал наш черед...
Готова ль ты к смерти?» И мать побледнела.
Лобзанье горячее запечатлела
на лобике детском: «Готова, рази,
но вместе со мною его ты пронзи!»
Заплакал навзрыд ее малый ребенок,
и Кочо увидел, как будто спросонок,
головку ребенка, кровавый клинок,
«С тобой пусть уходит любимый сынок!»
Кровь мальчика с матери кровью смешалась.
И Кочо сказал: «Сил немного осталось,
с собой совладаю — меня им не взять!»
Руками двумя крепко сжав рукоять,
он в сердце направил булатное жало,
а верное сердце унынья не знало,
он пал, побеждая тревогу и страх,
с кинжалом в груди, без испуга в глазах.
И воплями храм сотрясали невесты,
стеная от ран, погибая в бесчестье.
А бог со стены сквозь клубящийся дым
глядел, неподвижен и невозмутим.