Коллеги, как могли, старались ему помочь. Так, из шестидесяти четырех дел к концу августа у Акинфиева осталось двадцать шесть, да и те несложные.
Александр Григорьевич был человеком умным и образованным, ремесло свое знал хорошо и работал на совесть, но возился, как правило, долго и сроков никаких не выдерживал.
Случилось так, что в середине августа из окна собственной квартиры при неустановленных обстоятельствах выпал тихий молодой человек двадцати трех лет от роду. Врагов мирный юноша при жизни не имел, «в связях, порочащих его, замечен не был». Никакого последнего послания, даже традиционного «Прошу никого не винить…» покойный не оставил. По факту смерти было возбуждено уголовное дело, но результаты экспертиз начисто отмели подозрение на криминал. Поэтому через несколько дней Акинфиев с согласия прокурора и в полном соответствии с законом дело прекратил. Однако настырные родственники самоубийцы (фамилия несчастного была Авдышев) не согласились с таким исходом и посылали петиции прокурору области с требованием возобновить дело. Они даже обращались к частным детективам и обещали не посчитаться с затратами, но толком объяснить, на чем основано их подозрение, не могли.
«Поймите, — терпеливо разъяснял Акинфиев, имевший несчастье дежурить в тот злополучный день, — дело может быть возбуждено только в случаях, когда имеются достаточные данные, указывающие на признаки преступления. Ни следов, ни оснований подозревать кого бы то ни было нет».
Дядя потерпевшего, заменивший ему отца, заявления, однако, не забирал и снова принимался названивать во все инстанции, писать и требовать. Ему вторила жаждущая отмщения юная вдова. Вместе они даже сочинили длинное и гневное послание на имя Генерального прокурора, ну и, разумеется, в советских традициях — письмо в областную газету.
В конце сентября Александр Григорьевич Акинфиев переехал на дачу в Лианозово, которую строил по Пушкину: тридцать лет и три года, да так и не достроил.
Эта каменная дача походила на замок, старинный заброшенный замок с четырьмя пустыми комнатами, уютной кухонькой (единственным оборудованным помещением) и неизменным атрибутом любого порядочного замка: с камином. Собственно, ради камина Акинфиев некогда и взвалил на себя тяжкий крест дачного строительства. Утеха надменных англичан влетела следователю в копеечку даже по благим минувшим временам, но зато теперь камин, этот подлинный член семьи, собирал по выходным немногочисленных приятелей Акинфиева и его покойной супруги. Вместе они пили собственноручно изготовленный хозяином кальвадос, играли в карты и говорили на философские темы, до коих одинаково были охочи вдова-адвокатша Ксения Брониславовна Гурвич, отставной военный прокурор Довгаль и некто Шершавин — крупный министерский чин, не вписавшийся в демократические процессы и потому переквалифицировавшийся в агрономы.
— Стопроцентная раскрываемость? — опустив карты так, что они становились видны всем партнерам, вопрошал Шершавин. Очки его при этом съезжали на кончик красного мясистого носа. — Да это же форменный абсурд, господа собутыльники! Как же, в таком случае, быть со сверхъестественными понятиями, позвольте спросить? Шел, к примеру, человек по улице, и вдруг — р-раз! — и нет его. Растворился в атмосфере или инопланетяне его похитили. Живого нет и трупа нет. Согласны?
Шершавин слыл непереубедимым материалистом, оттого слова о сверхъестественных явлениях звучали в его устах саркастически. Впрочем, иногда такая затравка приводила к неожиданным поворотам в беседах, но даже если и не приводила ни к чему, однокаминщики все равно были благодарны опальному сановнику за те несколько часов, которые им удавалось провести в изоляции от опостылевшего быта.
— И сколько же процентов нераскрытых дел вы предполагаете списать на чудо, Георгий Наумович?.. — вопрошали они. — Вот это король… поверх вашего валета, извольте!
— Щедро, однако… А все зависит исключительно от расположения планет. Если в этом месяце во, Вселенной властвует Нептун — до десяти. Предположим, лунатизм, Ксюша. Человек, не просыпаясь, шел себе по карнизу. Потом проснулся и упал. Труп есть, повода для самоубийства нет. Следов тоже, конечно, никаких… вот вам бубнового туза… и не извольте беспокоиться. А эту козырную в придачу. Каково?
Довгаль жевал ус, мычал, как скромница при родовых схватках, и, неотрывно глядя на оставшиеся карты, выдвигал контрдовод:
— Лунатизм, почтеннейший, есть не что иное, как психопатологический синдром, при коем наблюдение у психиатра или свидетельства ближайших родственников могут привести к весьма убедительной версии. Сдаю карты, беру тайм-аут и предаюсь кальвадосу, господа.
Акинфиев молча улыбался. Нелепый на первый взгляд спор был ничем иным, как чудной попыткой навести его на какую-нибудь идейку, способную раскрутить заржавевший механизм расследования.
— Если коллеги апеллируют ко мне — премного благодарен, а только в моем случае ничего такого не подходит, — говорил он сквозь зевоту и наполнял пузатые стаканы кальвадосом. — Будь он лунатиком, мне бы об этом давно стало известно. Правда, к психиатру я не обращался. И перелезть в соседнее окошко он тоже не пытался: там по соседству старушки сплошь живут. Вряд ли у молодого человека были такие оригинальные вкусы.