– Давайте открою окно…
– Не надо…
– Мне лучше так, если вам не мешает. Когда я просыпаюсь при ярком свете, у меня болит голова. Вы хотели мне что-то сказать?
– Да, хотел, но не помню что. – Такое ощущение, что мой мозг медленно распадается на куски, будто после бесшумного взрыва.
– Вы здоровы, комиссар?
– Не совсем…
– Хотите что-нибудь выпить? Выбор у меня небольшой, однако…
– Нет…
Грация смотрит на меня, складывая губы в детскую гримаску – то ли дуется, то ли напугана, то ли просто недоумевает, – и смотрит на меня, смотрит, не сводит глаз. Сидит на краю постели, выпрямившись, положив руки на колени, задрав голову, – и смотрит на меня. Пижама обвисла на плечах, рукава закатаны, штанины поддернулись аж до колен.
Глаза распахнуты в полумгле, ресницы время от времени опускаются и поднимаются.
Смотрит на меня.
– Можно, я лягу с тобой? – спрашиваю я.
– Конечно…
Я подхожу, кладу ей руки на плечи, заваливаю на постель. На какое-то мгновение Грация застывает, уткнувшись локтями в матрас, и это сопротивление меня расхолаживает: нависая над ней, я кажусь себе смешным в этой шаткой и неверной позиции. Но мгновение проходит, Грация протягивает ко мне руки, откидывается назад, обнимает меня, шелестя хранящей тепло тела пижамой; увлекает вниз за собой. Нахожу губами ее гладкую шею, влажный, полуоткрытый рот, язык, сплетающийся с моим. Ее колено скользит по моему бедру, руки теребят волосы на затылке, вынимают рубашку из штанов, закатывают выше. Щекочут спину, шарят под ребрами. Кладут мои руки на холмики грудей под пижамой. Грация, не прерывая поцелуя, извивается, сбрасывает с себя штаны, и я, застыв в неудобной позе, в шатком равновесии, бьюсь с пряжкой ремня.
Когда она приникает ко мне, влажная, кипящая страстью, меня на какой-то миг охватывает панический страх: я слишком устал, слишком рассеян, слишком напряжен… потом она выгибается, обхватывает мои бока голыми ногами и впускает меня.
Я кончаю почти тотчас же, с судорожным стоном, а потом будто бы плаваю в воздухе, в пустоте, легкий, неподвижный, с абсолютно ясным рассудком.
– Ромео? Ты спишь?
Грация переворачивается на спину, поднимает ногу и нежно касается моего бедра кончиком стопы. Я встряхиваю головой, с хрустом размыкая пальцы рук, на которых покоился мой затылок. Уже почти стемнело.
– Я, наверное, опять задремала, – бормочет она. Потягивается, обнимает меня, гладит за ухом. – Иногда по воскресеньям я встаю уже ближе к вечеру, даже пообедать не успеваю, просто никак не проснуться.
– Счастливая… а я вот никогда не сплю.
– И что же ты делал сейчас, если не спал? Пялился в потолок или смотрел на меня?
– Думал.
– Думал? Обо мне?
Я ей лгу. Сам не знаю зачем. Нужно все для себя прояснить.
– О тебе, конечно. А также о том, что хотел тебе сказать, когда шел сюда. Я теперь вспомнил.
Грация приподнимается на локте, поворачивается ко мне. Пижамная рубаха распахивается, я вижу ее круглые груди, темные соски. Она улыбается, поймав мой взгляд.
– Вчера вечером инженер сказал мне одну вещь…
– Инженер? Ты вчера вечером виделся с инженером?
– Да, он ждал меня у дома, хотел поговорить.
– Господи Иисусе… И что же он тебе сказал?
– Что это был он… что он убил их всех и получил массу удовольствия. И что мы его никогда не поймаем. Все это наедине, практически тайком, без свидетелей.
Лицо Грации – неясное пятно, я вижу лишь, как гаснут в полутьме блестящие точечки глаз, скрываясь под опущенными ресницами.
– Я бы на твоем месте застрелила его, – заявляет Грация.
– У меня не было пистолета.
– Тогда задушила бы голыми руками.
Ее пальцы сжимают мое горло, несильно, ласково. Она смеется, гладит мои небритые щеки, но останавливается, когда от спазма, первого за это воскресенье, у меня дергается рука. Грация прижимается ко мне, обнимает, кладет голову на грудь. Сегодня она кажется совсем не такой, как обычно. Мне вдруг приходит в голову, что мы уже столько времени работаем вместе, а я почти ничего не знаю об ассистенте Негро. Не знаю даже, сколько ей лет.
– Послушай, Грация… сколько тебе лет?
– Двадцать два, – отвечает она без запинки, поднимает голову, упираясь подбородком мне в ключицу, и смотрит на меня, догадываясь, что я высчитываю нашу возрастную разницу. Пятнадцать лет. Я начинаю ощущать тяжесть ее тела, ноет ключица, в которую она уперлась.
Сам не знаю.
Нужно все для себя прояснить.
– Давай говори, что ты вспомнил, – переходит она к делу.
– Да так, после вчерашнего вечера я вдруг засомневался… Инженер заявил, что с тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года и по сей день он убил двадцать три девушки. Их и есть двадцать три, вместе со Спаццали Моникой. Но мне кажется, что у нас значится другая дата, когда обнаружили первый труп.
– Тысяча девятьсот восемьдесят девятый год. Лорис сказал, что первую наркоманку обнаружили в тысяча девятьсот восемьдесят девятом.
– Тогда здесь какая-то неувязка…
– Ты ведь мог бы пойти в отдел и все проверить?
Ключица ужасно болит, особенно когда Грация говорит и челюсть ее двигается.
– Конечно мог бы, у меня есть ключи.
– Но ты пришел сюда, ко мне. Послушай, я думаю, это не случайно. Может быть, сам того не желая, но ты пришел ко мне. Я об этом мечтала с первого дня моей работы в оперативной группе, с той минуты, когда впервые увидела тебя. Господи Иисусе, ты не представляешь, как я этого ждала…
Я беру ее лицо обеими руками, приподнимаю ей голову, потому что мне в самом деле очень больно, а она прижимает мои пальцы к своим щекам и целует меня в грудь. Скользит ко мне, подбирается к губам, но вместо поцелуя кладет голову на подушку рядом со мной.
– Я люблю тебя, – шепчет она. – А ты меня любишь?
Целует в ухо, с легким чмокающим звуком, от которого меня коробит.