После ночного дежурства слипаются глаза, несмотря на привычку к бессоннице, полную пепельницу окурков и термос с кофе, лежащий поперек приборной доски. От стимулятора меня прошибает холодный пот. Грация только что скользнула на сиденье рядом со мной, поднимает спинку, сметает крошки бутербродов.
– Меня тоже кое-что гложет: я должна сегодня быть на службе, но, чтобы тебя сменить, сказалась больной… А если вдруг придут с проверкой и не застанут дома…
– Я же тебе сказал, что сам справлюсь.
– Ты не можешь здесь торчать по двадцать четыре часа в сутки неизвестно сколько дней. И потом, прости, пожалуйста: тебе тоже надо ходить на работу, разве нет? Что, начальнику закон не писан?
– Хватит двух дней, каких-нибудь двух дней. Два дня инженер пропустит работу – и он сломается, говорю тебе. Он закопал труп в подвале и теперь не выходит, боится, что я туда проберусь. Но, сидя дома, взаперти, он сломается.
– А если не сломается? Если продержится неделю, две, три? Что ты тогда станешь делать?
– Возьму отпуск. Буду ждать, не сходя с этого места, хоть целый год.
У меня пересохло в горле. Язык еле ворочается во рту, натыкается на зубы.
– Всего два дня, – повторяю я, брызгая слюной, – сорок восемь часов, и он сломается. И пусть себе посылает адвоката к главному комиссару… Я вовсе не слежу за ним, я наблюдаю вон за тем баром. Гляди, сколько марокканцев… представляешь, какой там оборот наркотиков?
Грация гладит меня по щеке. В лицо будто вонзается миллион булавок.
– Иди ложись. Я прослежу за подъездом, будь спокоен. Случится что-то – позвоню, и ты через десять минут уже будешь тут.
– Сейчас пойду. Еще минутку, и пойду…
Дома кружу по гостиной. Пинком загоняю туфлю Лауры под шкаф.
Ложусь одетый поверх одеяла. Обвожу взглядом контур тени на потолке, все быстрее и быстрее, словно участвую в круговом пробеге на большой приз.
Берусь за сотовый, дважды ошибаюсь номером. Наконец голос Грации:
– Да? Боже мой, Ромео… Нет, ничего не случилось, все по-прежнему, успокойся. Поспи хоть немного, пожалуйста, иначе ночью не выдержишь…
Сажусь в кресло, ставлю Майлса Дэвиса. Но губы пересохли, свистеть не получается.
Принимаю валиум. Снова ложусь, скрещиваю руки на груди, стараюсь не двигаться. Свет погашен, глаза закрыты. Как на военной службе: часовой отдыхает, но не спит.
К горлу подкатывает тошнота.
Вдруг зажигается свет. Лаура стоит в дверях, держит туфлю, пыльную, с продавленным носком.
– Ну ты и гад.
Сижу на краю постели, голова будто набита ватой: я принял еще одну таблетку валиума, но так и не заснул. Сотовый все звонит и звонит попусту. Боже мой, Грация, отвечай… Что там творится?
– Вот она я, – наконец говорит, запыхавшись, – оставила сотовый в машине…
– В машине? Как так? Где ты была?
– Пришлось немного подвигаться, но ничего такого…
– Я сейчас буду!
– Нет, не надо! Ромео! Оставайся дома, не надо!
Десять минут, от силы одиннадцать – и я на месте. Синяя «диана» Грации стоит там же, где и утром, у мусорного бака. Рессоры пружинят, когда я вскакиваю внутрь.
– Я ведь просил сообщить, если что-нибудь случится!
– А я тебе говорю, что ничего не случилось! Подъезжал фургончик, привез инженеру какие-то штуки…
– Какие штуки?
– Не знаю, фургончик подъехал сзади, когда я прибежала, все уже загрузили в подвальное окошко…
– Грация!
– А что такого? Ведь ничего не случилось, из подвала ничего не вынесли, ни единого гвоздя! Главное это, правда?
– Откуда ты знаешь, что из подвала ничего не вынесли?
– Фургончик-то стоял пустой, я хорошо рассмотрела перед тем, как закрыли дверцу. И потом, там были шофер и рассыльный: неужели инженер вызвал бы фургон с двумя свидетелями, чтобы вывезти труп?
Я вздыхаю. Опускаю веки, но тут же поднимаю их: режет глаза.
В самом деле, Грация права.
– Что это был за фургон? Я хочу сказать, была ли на нем надпись…
– Конечно была. Предприятие, торгующее садовым инвентарем…
– Садовым инвентарем? Зачем инженеру садовый инвентарь, если у него нет сада?
Я срываюсь на крик. Грация берет меня за руку, но я резко отстраняюсь.
– Я скажу тебе, что было в том фургоне… лопата, заступ, мотыга, вот что! И знаешь зачем?
Грация кивает, держа палец во рту, потому что я, вырывая руку, сдернул у нее кольцо.
– Да, – шепчет она, – инженер потерял голову, он хочет выкопать труп, а потом уничтожить.
– Умница. И теперь мы должны глядеть в оба, чтобы помешать ему.
Грация в своей «диане» расположилась позади дома, чтобы приглядывать за подвальным окошком. Она туда отправилась с неохотой:
– Я бы предпочла остаться здесь, с тобой…
Я должен все для себя прояснить.
Последняя сигарета, скомканная пачка летит на асфальт.
Спертый воздух внутри машины, пропитанный табачным дымом и потом, стискивает горло, будто чья-то рука.
Инженер опять подходит к парадной двери, высовывается, подняв голову и наморщив нос, будто мышь в мышеловке. Заметив меня, скользит по мне взглядом и отступает.
Попался, ублюдок.
Скоро сломаешься.
Звоню Грации на сотовый.
– Все в порядке?
– Да, все отлично. Он в подвале, что-то там делает, потому что закрыл окошко. Но наружу пока ничего не выносил.
– Хорошо.
– Я хотела бы сейчас быть с тобой. Я должен все для себя прояснить.
– Не спускай с него глаз. Скоро все кончится.
Я заснул. Привалившись спиной к дверце, приложив затылок к холодному стеклу, вытянув ноги на соседнее сиденье, я проспал не знаю сколько времени. Проснулся внезапно, с бешено колотящимся сердцем, жадно глотая воздух разинутым ртом.
Открываю глаза и ничего не вижу. Темный туман, припорошенный чернотой. Стемнело.
Часы на приборной доске: почти десять.
Бросаюсь к ветровому стеклу, вглядываюсь – подъезд, ступеньки, домофон. Огонек над звонками дрожит в слезящихся глазах, размывая контуры всего, что я вижу. Но ее я вижу, черную полосу посреди светлого дерева парадной двери, и более темную вертикаль неплотно прилегающей створки. Подъезд открыт, и он, ублюдок, уже спустился по ступенькам и стоит на тротуаре.