Шёпот рос, как волна, перекатываясь от одного к другому.
Иван Палыч насторожился. Что же это? Не угомонились еще? Да только не в этом было дело, не в Митрии и не в полицаях. А в накопившейся какой-то долгой усталости, пропитавшей все до самых основ.
Голоса крепли, в них звенела злоба, копившаяся месяцами: война, что тянула мужиков на фронт, рост цен, пустые амбары, слухи о «немецком заговоре» царицы. Похороны застреленного Митрия только подлили масла в огонь. А сгоревшая церковь и вовсе словно бы умерев сама, унесла с собой все святое в людях.
— Недаром в трактире бились! — крикнул парень в драной шапке.
— Да сами виноваты! — ответила баба. — Пьете — меры не знаете. А потом других виноватыми делаете. Сильвестр самогон вам лил, а теперь церковь спалили! И кто виноват?
— Власть виновата! — вдруг крикнул кто-то.
— И то верно!
Толпа, словно очнувшись, двинулась ближе к развалинам.
— Доколе терпеть⁈
Отец Николай, подняв икону, шагнул вперёд. Встав перед толпой, заговорил:
— Братья, сестры, да что же это? Не гневите Бога! Горе наше велико, но…
Его заглушили.
— Батюшка, не трынди! Кто поджёг, знаешь? Полицаи? Они?
Толпа напирала, кто-то толкнул священника, тот едва устоял.
Бунт, как искра, готов был вспыхнуть. Мужики, багровея, двинулись к священнику, словно увидев в нем причину всех своих бед. Бабы заголосили, пытаясь оттеснить мужиков от отца Николая. Кто-то швырнул ком снега, угодивший в плечо Штольцу. Иван Палыч, стиснув зубы, понял: ещё миг — и толпа сметёт всех.
Но тут над площадью грянул выстрел, резкий, как хлыст. Толпа замерла, шёпот стих. Из темноты, со стороны дороги, вынырнули две фигуры — Гробовский, с револьвером в руке, и Лаврентьев.
— А вот тебе и полицаи! — произнес кто-то ехидно.
— А ну, разойдись! — рявкнул Гробовский. Он выстрелил ещё раз в воздух. — Кто тут бунтовать вздумал? На фронт захотели, дармоеды? Живо по домам, или всех в кутузку!
Толпа, оробев, попятилась. Лаврентьев, сжав кулаки, шагнул вперёд.
— Кто про Митрия орёт? Кто считае, чо его специально убили? Так вот, я его не трогал, сам на пулю напросился! А вы, вместо того чтоб пожар тушить, байки травите? Ещё слово — и всех в холодную! А то и напрямую, к Митрию пойдете — заодно и спросите у него, как все на самом деле произошло!
Накал, быстро вспыхнувший, так же быстро потух. Толпа оробела. Лезть под пули никому не хотелось.
— Полицаи, черти… — буркнул кто-то, громко сплюнув в снег.
И толпа начала расходиться.
Гробовский, убрав револьвер, вытер пот со лба и, подойдя к доктору, хлопнул его по плечу:
— Жив, Иван Палыч? А я уж думал, сейчас тебя тут разорвут. Видал что тут творится? Недовольство растет. И чует сердце — не конец этому еще.
Лаврентьев хмуро кивнул.
Иван Палыч устало прислонился к обугленному столбу.
— Спасибо, Алексей Николаич, — хрипло выдохнул он. — Ещё бы миг, и…
Гробовский усмехнулся, махнул рукой:
— Да ладно, Иван Палыч, не впервой. Рассказывай, что стряслось. Церковь-то как спалили?
Доктор коротко рассказал о том, что сказал мельник и священник.
— Керосин? Любопытно. А палец ушибленный — это хорошо, зацепка. Найдём гада.
Гробовский, задумавшись, потёр подбородок.
— Вот что, Иван Палыч. Время позднее. Тебе отдыхать надо, на тебе лица нет. Вон, сажа, как у черта, и кашляешь, как чахоточный. Аглая заругает, да и Анна твоя голову оторвёт. Иди, а мы уж тут останемся, поразмыслить нужно.
Иван Палыч спорить не стал.
— Пойду. И в самом деле отдохнуть не мешало бы.
Он побрел прочь, но не в сторону дома — до больницы было ближе. Гробовский и Лаврентьев проводили его молчаливыми взглядами. И только священник шепнул на прощанье:
— Господи, спаси Зарное…
Больница. Именно туда Иван Палыч и пошел, вдруг почувствовав, что только там ощущает себя спокойно, словно дома. Стараясь не шуметь — глубокая ночь на дворе! — отпер дверь, зашел внутрь. Пахло йодом. Тусклый свет от керосиновой лампы дрожал в коридоре, отбрасывая тени. Иван Палыч снял пальто, осмотрелся. Аглая не спала — встречала внезапного гостя у шкафа с бинтами, держа в руках кочергу.
— А я думала — бандиты! — выдохнула санитарка. — Вы чего пришли? Моя же нынче смена.
— Не спиться, — соврал доктор.
— Говорят, церковь горела, — осторожно спросила Аглая. И вдруг увидев черное от сажи пальто доктора, вскинул руками. — Вы там были!
— Был. Отец Николай жив, но вот церковь…
— Господи! — Аглая принялась креститься. — Плохой знак! Церковь в селе горит — значит жди беды. Или все тут от тифа помрем, или немец придет и всех постреляет!