— Вы не спустились посмотреть? — спросила я для проформы. Мы обе знали, что произошла трагедия.
— Нет, — ответила она, — это глупо, но в подвале мыши, а я боюсь мышей. Вот я и подумала о вас, Сандрина. Подумала: Сандрина наверняка не боится мышей, эта женщина ничего не боится…
Вот именно — женщина. Думаю, она потому и позвала меня, а не доктора: я была женщиной. У меня мелькнула дикая мысль: это как роды. Она сейчас произведет на свет труп, и я нужна ей в качестве акушерки, только женщины допускаются в родильные палаты. Сравнение было совершенно дикое, ваша честь, признаю это.
— Пойдемте посмотрим, — сказала я очень мягко. И начала спускаться по лестнице впереди Жозетты.
Увидев лежащего на полу мужа, она вскрикнула:
— Боже! Это ружье моего деда! Должно быть, он хотел его почистить и оно случайно выстрелило. Андре, зачем ты взялся за эту работу? Ты же всегда ненавидел охоту!
Она снова вцепилась мне ногтями в руку, а когда я наклонилась над телом — автоматически, без малейшей надежды, — зашептала прямо мне в ухо:
— Спасите его, Сандрина! Вы можете, я в вас верю. Ну же, Андре, все будет хорошо, ты поправишься. Давайте, Сандрина, мы его оживим! Маленький укольчик, и… готово!
Когда жандармы наконец приехали, она все еще отказывалась поверить в смерть мужа. Хотела во что бы то ни стало уговорить их отвезти Андре в больницу…
ФРАНК
В тот день я ночевал дома: в февральские каникулы я оказался на мели, вот и остался у мамы. Меня разбудил телефонный звонок. Я бы легко заснул снова — привычка, клоун-развратник часто звонил среди ночи! — но моя мать так страшно закричала, что я окончательно проснулся. Вышел из комнаты и приложил ухо к ее двери. Она плакала. Задавала вопросы Сандрине, и я сразу понял, что случилось: отец Космо вышиб себе мозги. Не помню точно, какие именно слова я услышал, но ружье и рот точно прозвучали, и представил себе маленького сгорбленного морщинистого старичка, сующего в рот дуло…
ЛИВАНСКИЙ КЕДР
…те же самые губы, которыми он когда-то так страстно прижимался к моей коре…
ЭЛЬКЕ
На мою долю выпало сообщить новость Космо.
Я ощущала себя соединительным звеном между двумя жестокими силами: пулей, которая разнесла голову Андре, и болью, которая через несколько минут взорвется в голове Космо. В промежутке все было спокойно. Я поднялась и, несмотря на холод, распахнула ставни: полная луна стояла высоко в небе, освещая землю сквозь вату тумана. Я подумала об Андре и его былом поклонении лунному свету и шелесту деревьев.
Семь лет назад Космо дал мне свой парижский номер. Я впервые набрала его — очень медленно и услышала пронзительные гудки — пять, десять, как будто тишина отвечала: «нет» — пять раз, десять раз — нет, Космо нет дома. Где он пропадал? Он мог быть где угодно, но, как в тот день, когда я по наитию нашла Франка в подвале, этой ночью я знала, где искать Космо. Авиталь… Авиталь Блюм… Неожиданно легко я получила в справочной номер телефона его подруги-актрисы. И вот я, скромная деревенская официанточка, дрожу от холода среди ночи в своей постели и кручу диск телефонного аппарата, а за триста километров от моего дома, в многомиллионном мегаполисе, раздается звонок в квартире женщины, которую я никогда в жизни не видела, но чью историю знала во всех деталях: Лондон, Тель-Авив, общий невроз, ожиревшая собака, глазунья, летающий хлеб.
Авиталь поверила мне, когда я сказала, что это срочно. Она дала мне номер телефона кафе на площади Бланш, рядом с театром, где в тот момент играл Космо. Через пять минут я услышала в трубке любимый голос и смогла передать свое ужасное послание.
В ответ не раздалось ни звука.
Космо молчал так долго, что я испугалась, не стало ли ему плохо.
— Космо?
— Я выеду шестичасовым поездом, — ответил он наконец.
В его голосе я услышала страдание, он был неузнаваемым, бесцветным — говорят, иногда вот так седеют в одночасье от ужасного горя волосы. Сама я никогда ничего подобного не видела, ваша честь, но его голос навел меня на эту мысль.
Он повесил трубку прежде, чем я успела сказать, что приеду за ним на вокзал. Но я все-таки поеду. То есть я поехала на вокзал, простите, что так коряво выражаюсь, ваша честь, простите, что снова расстроилась, но перед моим мысленным взором все еще стоит лицо Космо: когда он вышел в тот день из вагона, его лицо было бледным, взгляд — отсутствующим, он словно бы постарел за одну ночь и выглядел намного старше своих тридцати семи. Пока мы ехали из среднего города в деревню, он не промолвил ни слова… за одним-единственным исключением. Я поносила Табрана за то, что новость о смерти Андре попала в газету — так, маленькая заметка, без деталей, — но мне было невыносимо молчать, и я обзывала репортера негодяем и жирной свиньей: он жирдяй, говорила я, потому что питается чужими несчастьями, он их обожает, они радуют ему душу, уверена, он ночи напролет просиживает в жандармерии, чтобы снимать сливки со всех катастроф. Я молола языком, забалтывала сама себя… но внезапно Космо перебил меня.