Космо направился через зал к родителям, чтобы обнять их, а они стояли, не осмеливаясь раскрыть ему объятия и не зная, куда девать руки, пока сын наконец не подошел к ним. Щеки матери порозовели, когда сын прижал ее лицо к своей кожаной куртке. Космо обнял отца за плечо и повернулся к залу, то есть ко мне, и тогда я смогла всласть им полюбоваться: он такого же маленького роста, как его отец, но более хрупкий, у него фигура, как у подростка; я вижу растрепанную шевелюру, полные, словно бы припухшие губы, высокий лоб и страдальчески нахмуренные брови; он напоминает Монтгомери Клифта или Джеймса Дина, одного из «плохих парней» американского кино 50-х.
Его родители, как я уже сказала, смущены, но в Андре (тогда я не знала его имени) к тому же ощущается какая-то болезненная и… привычная неловкость. Кажется, он просто не способен поднять глаза… Он смотрит в пол и что-то все время бормочет, движения у него судорожные, нелепые…
ЖОЗЕТТА
Моего мужа здесь нет, ваша честь, и он не может себя защитить, но я не позволю этой чужачке так на него наговаривать.
ЭЛЬКЕ
Ага! Вы слышали? Я живу тут с шести лет, а она все еще называет меня чужачкой! Поверьте, Жозетта: никто не был так чужд вашему покойному мужу, как вы сами; дальнейшие слушания это подтвердят.
АНДРЕ
Э-э-э… Если Дон-Жуан и Лань имеют право высказать свое мнение, э-э… я не понимаю, почему бы и мне…
ЖОЗЕТТА
Заткнись, Андре! Если вспомнить, как ты предпочел умереть, у тебя осталось одно-единственное право: молчать!
САНДРИНА
Вот что было дальше…
На сцену вышли две другие официантки. Одна из них — Берта (к слову сказать, у нее мозоли на ногах — я приходящая медсестра, и мне известны болячки всех и каждого) — внесла именинный торт — уродливое произведение кулинарного искусства с бело-голубыми завитушками. Вторая девушка, Соланж (она страдает предменструальным синдромом), держала в каждой руке двухлитровую бутыль шампанского. Эльке начала пробираться через толпу, подняв над головой поднос с бокалами. В тот момент, когда она ставила его на столик для почетных гостей, они с Космо встретились взглядами, и губы Эльке сами собой сложились в улыбку.
ЭЛЬКЕ
Она права, ваша честь. Именно так все и произошло. Я улыбнулась, и взгляд Космо скользнул вниз: на мгновение мне показалось, что я ощутила на груди, животе и бедрах тепло его руки, а мгновение спустя он снова смотрел прямо мне в лицо. Эта бесплотная ласка длилась один короткий миг, но у меня подкосились ноги. Начали разливать шампанское, и люди расступились, давая дорогу почетным гражданам… Табран, жирный репортер местной газеты, как цирковой медведь, распихивал окружающих, чтобы нащелкать побольше снимков, а мэр, подняв бокал, произнес тост — такой ожидаемо банальный и провинциально претенциозный, — что я покраснела от стыда.
ЖОЗЕТТА
Видите, ваша честь, она и впрямь нездешняя, речь ее выдает. Столичная штучка, распутница, бродяжка, возомнившая, что может судить нас…
ЭЛЬКЕ
У меня как будто провал в памяти случился: я забыла, что Космо не привыкать к местным нравам, и взглядом попросила у него прощения за тупость, он в ответ подмигнул, и я беззвучно расхохоталась.
Таким, ваша честь, был мой первый опыт растворения.
Немыслимое блаженство: бокалы взмывают в воздух, шампанское пенится, искрится, переливается через край, бьет в потолок и осыпается вниз капельками, струйками и ручейками, вино проливается на наши головы блистающим дождем, миллионы капелек пьянящей пены окропляют лицо посетителей, люди топчутся в лужах шампанского, весело брызгаются, игристое вино доходит им до щиколоток, до коленей, матери подхватывают малышей на руки, чтобы не дать им утонуть, ко всем каким-то чудом возвращаются молодость и красота. Обнаженные тела прекрасны, под гладкой упругой кожей играют мускулы, люди сплетаются в танце, как лесные сатиры и нимфы, подпрыгивают и кружатся под дождем из шампанского…
ЖОЗЕТТА
Боже, ваша честь, почему вы не остановите ее? Сколько еще это будет продолжаться? Эта женщина совсем рехнулась! Ее показаниям нельзя доверять! Как можно слушать подобную галиматью?