Первое лицо, напоминающее очертания посмертной маски мастера Гёте, передаёт изящное сочетание эстетики и практичности современной науки. Второе, слишком убелённое для достоверного сравнения, кажется наполненным потомственной болью и злобой, относительно всем, что человечество сумело сдержать, благодаря песням вагантов и скальдов.
С порывом ветра пронёсся обгоревший цилиндр, за ним — рабочий комбинезон. Две тени вышли из парка:
— Da ist ein Loch in meinem Herzen…
— In der Tat bist du es selbst. — Неопределённо заключил идущий вослед, словно пытаясь вызывать оппонента на спор.
— Und wer bist du?
— Kein unterschied. — Он отмахнулся.
И вновь воцарилась тишина, окутанная душащим смогом.
Я сидел на скамье, тоскливо наблюдая за птицами. Но обрывок услышанных фраз заставил вспомнить то, о чём я предпочитаю не вспоминать. Нельзя вожделенно взывать к ощущению тьмы. Этим живут. Темница, с точки зрения вульгарного материализма, — незаменимое средство для познания общности. Но предначертание для любой выдающейся личности, творческого начинания в целом, — обрастание цепью.
Вот покаяние: отгородиться от себя и от социума, посадить на стальные штыки общепринятые нормы морали, привычки, традиции и идеалы, которые вряд ли можно назвать «Благородное наследье Античности».
И тут прошла вереница. Изношенные чёрные костюмы, жилеты, потёртые шляпы. И, в придачу, — усталые лица.
— Эпоха упадка! — Выкрикнул мудрец из толпы.
— Шагай дальше. — Протянул вдогонку седой нефилим.
— Пожалуйста, мы больше ни метра не пройдём…
— Будто бы вам дан выбор. — Странная улыбка исказила его лицо.
Отступая к теням, я заметил, как ведут две колонны. Для полноты картины не хватало только плетей. Зато один, достав девятимиллиметровый вальтер, самоуверенно провозгласил:
— Сказано: молчать! Это жертва во благо.
Раздался выстрел. — Толпа загудела. Второй. — Замолчала.
Я бы сказал, что директивная сущность права насаждается ради производства безвольного плебса в таком же объёме, как кариньян в Окситании для изготовления вин. Только не с каждым захочется пить и говорить «по душам». Бывает, находишь заветный источник, но чаще — бутылка без дна. Словно царство мёртвых или концепция бездны в представлении средневековых схоластов.
А моя любимая Аттика легко уместилась бы в пределах крошечной комнаты. Именно поэтому в ней и больше места, чем во всей глухонемой вселенной. Не будь и воображение настолько богато, чтобы, иногда прислушиваясь к бессознательному, представлять прогулку по Академе Платона, я бы когда-нибудь съездил в Афины. Или, по возможности, сплавал.
О, всего лишь мечты. «Ad meliora tempora». Я даже не возьмусь приводить аргументы, разбирать по инстанциям, поскольку причина банальна. C’est la vie. И, прецедентно, я мог бы выразить её семантику следующим положением: «Я люблю своё государство за дар — обречённость». Тяжело быть рабом в падшей империи.
«Spiegel der Kunst und Natur», — вот, о чём действительно стоит сожалеть. Кризис. Застой. Вырождение. И танцы на костях в усладу зловещего рока — достойное покровительство для больных и несчастных. Danza Macabra. Не принципиально стремиться к самопознанию, особенно, если оно пропитано скорбью. И экзистенция, украшенная роскошными нишами, словно впадающими в саму её суть, подёргивает занавес ночи…
Тропа привела меня к старинному замку. У подножия цвели чёрные лилии. Самый большой из цветков рос позади, отбрасывая длинную волнистую тень на собратьев. И мне показалось, что он ещё разрастается. Тогда я наклонил стебель, чтобы подарить надежду обделённым побегам. Но, под сильным нажимом, он преломился. Из шейки полилась полупрозрачная жидкость, листья опустились на землю. И стало невыносимо при мысли, что я загубил чью-то жизнь. Не со зла, не со скуки.
Вслед загорелась золотистая пыль. Корчась в бессилии, я ненавидел себя, человека, совершившего преступление против дорогой сердцу природы: намного аморальнее, чем, скажем, обречь близкого представителя рода на вечные муки. И угрызения совести подогревались трепетом.
«Enten-eller», но, в сущности, я есть то, что окружает меня. Как бы ни было неприятно и горько оное признавать, — я ещё то, на что способен рефлексировать, — и в меньшей степени — этика, добродетель, потому что заложено правило: ratio — agere. Когда превалирует величественный интеллект, за личность говорят поступки.