Убеждения всегда вторичны, поскольку лишь эмоциональный сдвиг показывает, какие из них — истинны, и присущи, какие — надуманны. И, чаще всего, бывает, что слепым последователям права, морали и вовсе не свойственно следовать правилам и принципам, хотя бы, своим. Тем более — идеалам…
Страх, тревога, печали и смерть — побочные эффекты в процессе самопознания. Собственное уродство не должно засорять объективную реальность. Но тем и обусловлена социокультурная система: непродуманная экономика и политика, тяжёлые застои и кризисы, коллизии в праве. Вероятно, я лапсариан, хотя, я не апробирую по впечатлению. Но в голове постоянно раздаются слова смертного приговора: «Жертва во благо».
Считается, что величайший грех — убийство, по крайней мере, самоубийство. Но я считаю, что это самообман. Лишая жизни другого, ради личной выгоды или избавления от накопленной злости, преступник никогда не раскается чистосердечно. Разве не очевидно? Самость и смирение — диаметрально противоположны.
Впрочем, стезя избирается априорно: тернистый, извилистый путь, лежащий впотьмах, или лёгкий, в полянах многолетних цветов и в солнечном блеске. Конец восторгу — лишь плата за участие в битве, известная и вполне рациональная. Выделенный оклад побуждает к честным сражениям, но тот, кто собирается покинуть поле брани, умоляя о пощаде и отпущении, — обыкновенный трус. Его надежда бесплодна. Предвкушая награду, забвение, нельзя стремиться к послаблению и рубежу от страданий, ожидая убогой идиллии.
А область грёз создают одиночки. И на пустошах, на гладких барханах они строят бытие иного порядка, обширные форпосты и могучие крепости, но песчаные бури сметают любые намёки на вмешательство в сей безупречный уклад. О да, только пустыни рождают свободу.
Сама пустота — оболочка сакрального, а я бездонный сосуд.
— Bist du in Ordnung? — Осведомился враноголовый старик, чем-то похожий на графа.
— Что? Нет-нет, всё хорошо.
— Вы не отсюда…
— Да, я заблудший. То есть, я заблудился. — Второпях заключил я. — Извините, мне нужно идти.
— Не смею задерживать. — Его речь ещё долго вызывала тревогу. Пытаясь заглянуть под капюшон, я представил, как он каркает и нанизывает на клюв скопленья кишок…
Отведя от себя наваждение, я вышел к длинному коридору, и всё, что узрел по пути, казалось зловещим и мерзким. Отсыревшие гобелены, стены, поросшие мхом. Только слабая искра мерцала вокруг. Поначалу я пытался всматриваться в это тусклое пламя, но оно переходило плавно, по протяжённости здания, и угадать, где возникнет новый очаг, было, действительно, трудно.
Как тростник сгоревший дотла, я не принимаю тепло, я продолжаю движение, пробираюсь вглубь, понимая, что скопление уже померкло. Позади — пепел.
В двух шагах от парадной улыбалась тёмная статуя. Среди истлевшей листвы чётко прослеживался ржавый полуоткрытый эфес. Только навершие было окутано переплетённой лозой, и гарда обвивалась ею несколько раз. Жуткие мысли тяготили сознание. Я не боюсь, что не найду своё место. Я не боюсь, что останусь здесь, танцевать на краю обрыва. Тонкая красная нить режет пальцы и манит меня.
— Он вас заждался. — Прохрипел одетый в саван.
— Да, я знаю.
— Редко нас посещают такие необычные гости.
— Если позволите стать постоянным гостем… — Рывком он показал, что я должен идти дальше.
Я спустился на этаж ниже.
На секунду, мне показалось, что во тьме сверкнули чьи-то глаза. У основания балюстрады нагое свечение смешалось с россыпью мглы, и, вскоре, всё прояснилось. Странная фигура вела меня вниз, в старый подвал. Судя по следу из пороха, который был разбросан плотными горками, раньше здесь хранили оружие. Едва горевшие факелы освещали наш путь, пока он не подобрал керосиновую лампу.
«Вскоре Дионисий окажет честь Нерону». — Я ликовал.
Над алтарём заблестел балдахин. В конце подвала белела массивная дубовая дверь. Она открылась до того, как мы подошли. Я умолк, поразившись воплощённым могуществом. Когда он обернулся, я увидел морщины и пятна, — очертания старца.
Жар потаённой мечты: им был бог.
— Проходи и садись. — Объявил он. — Нам многое предстоит обсудить.
— Да, конечно. — Быстро проговорил я, боясь показаться резким, непочтительным, грубым.
Комната была мрачной, но, в то же время, уютной. Ветки плюща дотлевали в камине. Неотёсанный камень создавал иллюзию большого простора, а промазанный глиной очаг отдавал желтизной, которая, с полминуты, практически прожгла мне сетчатку. Он расположился в кожаном кресле. Услугой благородного жеста, я занял место напротив.