Изредка его вызывали на допрос. Чернявый следователь в круглых очках допрашивал его без особого усердия, нехотя, будто для проформы. Что-то чиркал у себя на листочках. Уходил не прощаясь.
Однажды в полночь в коридоре затопали сапоги, загремели винтовки.
Из камер вывели семерых: атамана Назарова, Волошинова, генералов Усачева, Груднева, Исаева, полковника Ротта и войскового старшину Тарарина.
В темном коридоре у стен жался полувзвод красногвардейцев. Старшим — матрос с рябоватым лицом. На груди, крест-накрест, пулеметные ленты, на поясе — маузер.
Загребая кривоватыми ногами в брюках-клеш, балтиец подметал заплеванный пол.
— Куда нас?
— Куда... Куда. В штаб Духонина! — хохотнул один из красногвардейцев.
Старший оборвал:
— Не мели чего не попадя. В тюрьму вас переводят. Пошевеливайтесь!
Вроде не обманул матросик. Повели той дорогой, что вела к тюрьме. Подмораживало. Под сапогами сильно хрустел ледковатый снежок. Прошли последний домик на окраине и вдруг свернули с тропинки, что вела к тюрьме. Впереди лежал ростовский тракт.
Послышалась команда.
— Стой!
За спиной клацнули затворы.
— Раздевайтесь!
Генерала Назарова словно что-то толкнуло в сердце. Обидно стало, как в детстве. Обманули. Неужели так и закончится жизнь?
Поднял глаза к небу. Вверху в россыпи синих звезд светил месяц. А близко, сбоку от него прислонилась яркая крупная Венера. И потеплело на сердце. Ведь когда-нибудь это закончится?! Люди устанут убивать, и установится порядок. И начнется жизнь как жизнь, как у всех людей.
Матрос уронил себе под ноги, чугунно-глухо:
— По врагам революции... — взмахнул маузером. — Пли!
Грянул залп, офицеры упали.
Подсвечивая себе заранее припасенным факелом, убийцы собрали в узлы одежду убитых. Переругиваясь и похохатывая ушли.
Прошло полтора часа. На месте казни зашевелился Волошинов. У него было прострелены бедро и левая рука. Прочь! Скорее прочь от этого места. Подальше от холодных трупов.
Белея в ночи исподним бельем, пополз наугад по тропинке. Дополз до ближайшей калитки. Дом иногородних Парапоновых. Пачкая кровью ступени, с трудом забрался на крыльцо. Из последних сил поскреб в дверь. Через дверь раздался тревожный женский голос:
— Кто там?
— Откройте... Прошу... Я — Волошинов.
— Не знаем мы никакого Волошинова.
— Я ранен. Христом богом молю, помогите!
Дверь не открыли. Волошинов потерял сознание, затих.
Хозяйка накинула платок. Крадучись выскользнула в ночь.
Волошинов пришел в себя от топота копыт, конского ржания. Перед крыльцом трое верховых — казаки Петр Никулин, Василий Абрамов, Пшеничнов.
Соскочили с коней. Никулин сбросил с плеча винтовку, прижал приклад к плечу.
— Встать!
Волошинов, держась рукой за стену, стал приподниматься.
Хлестко ударил выстрел.
— Ба-бах!
Пуля опрокинула человека в окровавленном белье, и он упал навзничь, разбросав руки.
Бесчувственное тело подхватили за ноги и потащили по ступенькам. Голова билась о мерзлую землю, лицо в потеках крови волочилось по грязи. Тело притащили на место расстрела и бросили около трупов.
Набежали зеваки. Глазели на трупы. Волошинов снова шевельнулся. Он был еще жив. Кто-то побежал сообщить в милицию. Через час пришли трое рабочих завода Фаслера. Рабочий Карсавин в упор выстрелил Волошинову в глаз. Пуля разнесла затылок. Войсковой старшина Волошинов умер еще раз. Последний.
Через несколько месяцев его вдова пришла в дом Парапоновой. У той к тому времени отнялся язык. Умирала она долго и мучительно.
У кровати сидел священник. Исповедывал. Но не дождался ни капли раскаяния.
Парапонова лишь что-то злобно и мучительно мычала. И с этим мычанием, без покаяния, она и умерла.
Господь хоть милостив, но и справедлив. Каждому воздает по делам его.
Историю интересуют только факты. Слезы вдов, матерей и детей остаются только в сердцах близких людей.
Донской казак Евгений Андреевич Волошинов остался в казачьей памяти лишь как председатель Донского парламента, погибший во время кровавого заката революции.
В сердцах близких людей он остался добрым и порядочным человеком, автором трогательных и лиричных романсов.
***
Власть в городе и на Дону безо всяких выборов захватил комитет революционной швали, который поспешил объявить себя областным исполнительным комитетом.