— Давно пора. А то все мне глаза им колют: почему Монако бездельничает и все ему сходит с рук? Да, вот еще что хочу сказать, раз уж ты сам пришел. Наверно, слышал, как воюю с женой. С нею ругаюсь, а сам думаю: справедливо она требует. В самом деле, разве можно так сушить табак? А ну как пойдут дожди — рожки да ножки от нашего табаку останутся.
— Знаю, Арионе. — Гырля заторопился прощаться.
Он давно уже сыт по горло жалобами да упреками. Куда ни повернешься — все ноют и сетуют. Да еще во всех бедах его винят. Год засушливый и хлеб не уродил — он виноват, дожди льют — опять его вина. От районных руководителей до сторожа деда Андронаке все во всех бедах винят председателя. Даже за пьянство инженера Митрофана он держит ответ.
— Почему не пригласил председателя в дом? — уже мягко спросила Мадалина, когда Гырля уехал.
Она успела все взвесить и решила: так или иначе, придется осенью мазать хату снаружи, и ссориться с мужем из-за такого пустяка не стоит.
— Ты смотри, — изумился Арион, — никак, отошла уже?
Щеки Мадалины порозовели, в глазах блеснул молодой огонек, и она лукаво улыбнулась:
— Отошла.
— Значит, уступаешь и эту стенку?
— Бог с нею.
— А может, сама развесишь табак? А я пойду в поле.
— Иди.
— Без шуток? Надо обвязать деревца соломой от вредителей. Как на иголках сижу.
— Иди, иди, я же сказала.
— Девушки приедут с табаком, нужно быстро разгрузить машину.
— Разгрузим, не печалься.
— Машину нужно освободить как можно быстрее.
— Не бойся, трусишка, не задержим.
— Мадалина, знаешь, кто ты? Сама доброта.
— Ладно, не трепись.
— А я уже, грешным делом, подумал, что ошибся в выборе жены. Дай поцелую, пока никого дома нет.
— Убирайся отсюда, старый хрыч! Будут на нас пальцами показывать.
Забытое кокетство проснулось в Мадалине. Притворяясь серьезной и в шутку отталкивая мужа, она прижалась посеребрившейся головой к плечу Ариона. Его жесткие потрескавшиеся губы коснулись этой ее преждевременной седины. Прорва забот и дел, которые постоянно давят, на несколько минут рассеялась, и они остались наедине со всей своей жизнью.
— Отцвели мы с тобой, Мадалина.
— Пора уже, Арион. Вон четыре яблоньки выросли, с нас ростом.
— Ух, а если шельма сердце не хочет стареть!
— Не хочет, Арион, ох как не хочет.
— Еще рановато жаловаться, Мадалина.
— Может, и рановато, да только если бы Викторица вовремя вышла замуж, уже давно дедом был бы.
— Какой толк, что Женя рано выскочила? Все равно нету внуков.
— Да, задерживаются внуки. Не знаю, что мешает.
— Не желает руки себе связывать. Погулять хочет, пока молодая.
— Сколько можно бегать козой? Четыре года замужем.
— Тоскуешь по люльке, Мадалина?
— А что думаешь, тоскую.
— Трудно тебя понять. Пока наши росли, не рада была. А теперь нянчиться захотелось.
— Когда свое есть — не замечаешь, а у других появилось — завидно. Может, поэтому и не люблю смотреть на Женино хозяйство. Он целый день в клубе, а она в библиотеке. Очаг холодный. Сколько раз заходила к ним, ни разу не видела, чтобы горячее ели. Скажи, это хорошо?
— Если их устраивает такая жизнь, почему у нас должна голова болеть? Молодежь по-другому жизнь разумеет, Мадалина.
— Понимаю. Только печь должна быть теплой в доме. Когда очаг холодный — дом не мил.
— Ты бы поговорила с ней.
— Говорила.
— Ну и что?
— Смеется. Женю не знаешь? Ей кажется, что она умнее всех.
— Сегодня утром слышал, как Иляна пела что-то. Может, переболела?
— Сколько можно хандрить из-за какого-то чумазого?
— Все-таки между ними что-то было, не зря она ходила с красными глазами.
— Было да сплыло. Молодая, все печали быстро заживают. А ну, смотри на эту связку. — Мадалина приподняла низку табака.
Арион перевернул рукой листья, покачал головой:
— Анка нанизала, сразу видно. Да, с ней каши не сваришь, только о нарядах и думает. Сколько раз показывал — как об стенку горох! В одно ухо входит, в другое вылетает. На танцах, так там она первая. Вот кто нам поднесет горячего до слез, Мадалина. Так, как она нанизала, табак до самого рождества не высохнет. Со стыда умереть можно.
— Да, да, — поддержала Мадалина. — Зато глянь-ка, как ровно и хорошо нанизала Иленуца. Не говорю уж о Викторице — не нарадуешься, как она работает.
Несколько минут родители любуются работой дочек. Душа Ариона наполняется нежностью к ним и тихой радостью. Искусные руки у них, девушки — настоящие мастерицы. Можно гордиться ими, они-то не опозорят его. Но радость тут же тускнеет, едва он вновь спотыкается о работу младшей.