— Я давно увидел, что из Анки не будет толку. Работа в колхозе требует всего человека, всю душу, а ей лишь бы цветочек за ухо… Передай ей это, когда придет.
— Передам, да еще от себя прибавлю.
— Ну, я пошел. Следи, чтобы разгружали осторожно.
— Иди, неугомонный. — Мадалина взяла у него из рук низки табака и вытолкнула его в калитку.
Уж очень обстоятелен Арион, до невозможности заботлив. Почти тридцать лет прожили вместе, а он все не надеется на ее разум, умение и силу. Ему, наверно, кажется, что если бы не он, то вся работа стояла. И забывчив, ух как забывчив. Уже не помнит, как во время войны оставил ее одну с двумя малютками. Викторица только-только начинала лепетать, а Женя еще и ходить не умела. И она, Мадалина, тогда худая и чахлая, вела хозяйство, заботилась о детях так, как заботился бы он сам, будь он дома. Руки у Мадалины быстрые и ловкие, так и летают. А мысли уносятся в воспоминания. Вот она, юная, красивая, косит наравне с мужчинами. Отец не мог обрабатывать свой клочок земли из-за покалеченной руки. Сама научилась косить. Рядом с их участком, за межой, был надел Саввы Карамана, человека угрюмого и молчаливого. Он, помнится, не вымолвил ни словечка за все лето работы по соседству. Как-то Савва поймал зайчонка, перешел межу и отдал ей.
— А что мне с ним делать? — спросила она, немного удивленная.
— Играй, деточка, — сказал он с добродушной улыбкой.
Она отнесла зайчонка домой, повязала ему бант из старой ленты, накормила молоком. С тех пор дед Савва при встрече всегда спрашивал Мадалину:
— Ну, как, жив вислоухий?
— Растет.
— Нарви ему щетинника и птичьей гречихи. Они это любят.
Каждый вечер она стала приносить с поля пучок зеленой травы.
Так она подружилась со своим соседом по полю.
На следующее лето, когда она пришла сгребать скошенный хлеб, увидела на соседнем поле Савву с только что вернувшимся из армии сыном. Они косили сено. Сын Саввы был острижен наголо, голова его походила на деревянную болванку для пошива кушм. Она не обратила на него внимания. Старику пожелала:
— Бог помощь, дед Савва.
— Спасибо, детка.
И они занялись каждый своим делом. Мадалина действовала своими огромными граблями с железными зубьями, стараясь не оставить на поле ни одного колоска. Солнце палило немилосердно, как перед дождем. Воздух нагрелся и обжигал, словно кипяток. Грабли становились все тяжелее, а сухая стерня до крови колола и царапала босые ноги. Так они трудились молча по соседству. Она гребла, они косили.
— Нет ли у тебя глотка холодной воды, дитятко, а то мы кувшин дома забыли? — спросил ее дед Савва в полдень.
— Есть, но уже согрелась. Подождите, я сбегаю за свежей.
Когда она вернулась от колодца, дед Савва отдыхал, сидя на снопе, а сын сгребал на ее делянке.
— Пусть поможет, дочка, руки у него не отсохнут, — сказал старик. — А нам осталось совсем немного, раз плюнуть.
Домой возвращались вместе. Арион нес ее грабли, а она шла только с кувшинчиком и чувствовала себя легко, будто бы не тянула целый день свои грабли.
А осенью, когда справляли свадьбу, дед Савва, перехватив лишку, хвастался перед гостями:
— Ну и сноха у меня, смотрите, как цветочек!
Чем она его так подкупила, но любил ее дед, как родную дочку.
— Если обидит Арион, я ему задам! — говорил старик.
Только она ни разу не пришла жаловаться — жили с Арионом душа в душу, почти не вздорили.
За месяц до окончания войны дед притащился к ней подремонтировать печь и почистить дымоход. Арион воевал на фронте, а ей было не до того, да и не понимала она ничего в печном деле. Дед, не закончив затеянного, присел на табуретку. И неожиданно попросил:
— Послушай, дитятко милое, почитай мне письма Ариона.
Она удивилась: ведь каждый раз, как только получала от мужа весточку, бежала к деду и делилась радостью. Неужели так ослабела память у старика?
— Я же вам все читала, батя.
— Почитай еще раз, не посчитай за труд.
Мадалина вытащила из-за иконы несколько треугольников с полустертыми строчками, начала читать. И без того знала их почти наизусть. Старик слушал, опершись головой на руку.
Она закончила чтение, а старик оставался неподвижным. Ей показалось, что он уснул. Она шепнула девочкам, чтобы не шумели, но дед поднял веки. Глубоко запавшие глаза его стали белесые, какие-то странно отрешенные. О письмах он больше не вспомнил, зато высказал новое желание:
— Мадалина, знала ты когда-то хорошую песню про птичку и пахаря. Не забыла ее еще?