Озабоченная состоянием сына, Рада приносила горшки с заговоренной водой. Она с трудом находила его в холмах и со слезами умоляла выпить заколдованную воду. С окаменевшей душой он разбивал об землю ее кувшины и прогонял с глаз.
— Ну что тебе надо, чем я перед тобой провинилась, чего тебе не хватает?!
— Хочу, чтобы ты искупала меня в мертвой воде, — мрачно проворчал он. — Хочу, чтобы ты убила все мои желания, чтобы я превратился в скалу и ничего бы не чувствовал.
— Ты хочешь невозможного, сын.
— Тогда какой толк от твоей ворожбы?
— Что верно, то верно — обман один.
— Ты этим обманом зачернила всю мою жизнь.
— Не дожить бы тебе, сын, чтобы твои дети так упрекали тебя!
В груди у Рады словно что-то лопнуло, и открывшееся ядро ее души оказалось не таким уж гнилым. Она приносила его по крупице, но непутевый сын совсем забыл дорогу в родной дом. А без него жизнь — не жизнь, праздники — не праздники. Убедившись, что ворожбой и заговорами не поможешь, Рада взялась приводить в порядок свою хибарку. В один прекрасный день, придя к нему в поле, она сообщила новость:
— Я завалюшку нашу побелила, приходи домой, сынок, у тебя на сердце ясней станет.
Но это сообщение оставило его равнодушным.
— Ну скажи что-нибудь, чего ты молчишь?! — умоляла Рада.
— А что сказать?
— Ты что, не слышишь? Я завалюшку нашу выбелила.
— Зря старалась, мать. Ее снести надо, а построить другую хату. Эту сколько ни бели — один черт.
Обидно было Раде слушать. Выходит, трудилась она напрасно. Однако сын разговаривал с ней спокойно, без раздражения, с грустью, в которой она уловила сыновнюю теплоту. Она села по-турецки прямо на жнивье, прикрыв своими юбками целый муравейник, и проворно спросила:
— А что я одна могу сделать?
— Пока то да се, замешивала бы саман на кирпичи.
Спустя некоторое время сторож с механизаторского стана дед Мерикэ, возвращаясь в село мимо глиняного карьера, застыл на месте с открытым ртом. Цыганка Рада, подоткнув подол, месила ногами глину. Изумленный дед долго стоял неподвижно, потом почесал за правым ухом, чтобы убедиться, не сон ли это, и громко промолвил:
— Ну, что я говорил? Все перевернулось на этом свете. Все идет шиворот-навыворот.
Когда выпадало свободное время, а также по праздникам, Микандру зачастил домой — стал помогать матери. Он шел околицей, задами, словно боясь встретиться с кем-то нежеланным. А сердце ныло беспрестанно, хотелось увидеть ее хоть издали. Он обращался к своей судьбе, чтобы она сжалилась и погасила сжигающее сердце пламя. Но судьба, как злая и упрямая свекровь, оставалась глухой к его мольбе.
И теперь, глядя, как Иляна уходит от него, скрывается в табаке, он согнал свою идиотскую улыбку, лег на землю с мыслью уснуть, пока не спадет жара. Но стебель дурмана, увядающий рядом, разогнал своим запахом сон, подменяя его нечетким миражем. Перед ним вновь и вновь возникает призрак с голубыми глазами, настойчиво ловит его взгляд и спрашивает: «Мне не хочешь погадать?»
Голос зовущий, нежный, как шепот родника, в котором купаются все звезды и куда приходят на водопой все цветы вместе с луной.
Микандру встряхнулся, встал, и видение исчезло. Перед Микандру вырванный с корнем дурман. Микандру поднял его, погладил там, где прикасалась ее рука. «Вот залог твоей любви», — словно повторяют увядающие листья.
Значит, узнала о его встречах с Лизой. Ну и прекрасно. Только зря потрудился тот, кто тебе это сообщил, дорогая, потому что все равно ничего не вышло, хотя я и старался изо всех сил. Разговаривал я с ней, а отвечала мне ты, я смотрел на нее, а видел тебя. И я бросил всю эту игру, чтобы не запутываться еще больше. Только ты, милая, не радуйся прежде времени, рано тебе торжествовать. Все равно я справлюсь с собой, выгоню тебя из каморки своего сердца, и больше ты туда уже не вернешься. Сто раз пройдусь бороной по сердцу, а потребуется — тысячу, но выкорчую тебя оттуда. А корни твои сожгу и пущу по ветру…