— На, ешь, — сказал он Илиешу. — Когда наешься, иди выстирай рубашку, а то она совсем черная.
Потом дед снял повязку с ноги Иона, долго разглядывал рану, мучаясь какой-то мыслью. Он уже ничего больше не видел и не слышал — его сверлила все та же отчаянная мысль, которая может прийти человеку только в самую критическую минуту. Мысль, которая повела его ночью в село, которая затмила усталость, страх и сон, которая заставила погнать Илиеша к речке. Казалось, если он не выполнит своего решения, то никогда уже не будет иметь покоя. Даже в могиле. Пусть его накажет небо, если он ошибается. Это страшно рискованно. Но не может же он стоять как пень и смотреть на гибель внука — единственного сына Лимпиады, единственной ее радости.
— Ешь и уходи, — поторопил он Илиеша, а сам поднес горлышко бутылки к губам Иона. — Выпей, Ионикэ, может, утихнут твои боли.
Ионикэ не хотелось пить эту гадость, он скривился. Дед насильно влил ему в рот содержимое бутылки. Куда делась доброта дедушки — он стал зол, раздражителен, желчен.
— Уйдешь ты наконец?!
— Куда? — удивился Илиеш, забыв про наказ деда о стирке.
— На речку, вымыться.
И чего дедушке пришло в голову заставлять его мыться именно сейчас, будто завтра не будет дня?
— Выстирай белье, расстели на траве и сиди, пока не высохнет.
Речка далековато. Через огороды к ней тянулся небольшой ручей, вернее — оросительная канава. До войны вода собиралась в пруду, теперь о нем никто не заботился, и мстительная вода, прорвав плотину, текла через огород, заливая овощи. Возле канавы Илиеш задержался на секунду, считая, что мог бы постирать свои тряпки и здесь, чтобы не ходить далеко. Ведь вода та же. Разве немного мутная. Но не решился, побоялся деда. Лучше быть послушным.
Понадобилось несколько минут, чтобы выстирать белье и расстелить его на солнышке. А потом, Илиеш, забыв обо всем на свете, плескался и барахтался в воде, как утка. Было тихо, хорошо. Ночные страхи рассеялись. Он забыл о войне, и о немцах, ему уже казалось, что он дома, в долине Купания, где тихо струится Смолита. Только пугающая пустота покинутых людьми нив в самый разгар полевых работ вызывала неясную тревогу. Но Илиешу было не до того, он не ощущал их безграничной грусти — загорал на солнце, играл в прятки с лягушкой, которая то скрывалась под водой, то опять выныривала. Набрав целую кучу комочков земли и камешков, Илиеш старался попасть хоть разок в эту гадину с вытаращенными глазами, которая будто дразнила его — смеялась, что он голый. Но как только он протягивал руку за камешком, лягушка тут же пряталась и спустя секунду выныривала в другом месте. Игра становилась интересной. Илиеш подходил все ближе к лягушке.
Вдруг до него донесся протяжный крик, нечеловеческий вопль. Кричали в шалаше. «Немцы», — пронзила Илиеша догадка.
Он натянул мокрые штаны. Забыв про рубашку, помчался со всех ног. По мере того как приближался к шалашу, стоны становились отчетливее. И вот наконец шалаш. Илиеш остановился, пригвожденный к месту. Вокруг ни души. В шалаше невероятная картина. Связанный веревкой, посиневший, с опухшим от слез лицом, Ион пытался вырваться из рук деда, который зажав его между колен, отпиливал ножовкой раненую ногу, словно отсохшую ветку. У старика дикий вид — волосы дыбом, губы прикушены, глаза вылезают из орбит, лицо и руки обрызганы кровью. Рядом валялась пустая бутылка из-под самогона.
Ион охрип от крика, нечеловеческие вопли перемежались с мольбой:
— Дедушка, не режь меня, дедушка! Пожалей меня, дедушка!..
Илиеш потерял дар речи. Наконец он пришел в себя и с криком бросился на деда, пытаясь освободить Иона. Старик от неожиданности вскочил, подхватил его, как пушинку, и отбросил в сторону.
— Марш отсюда, а то убью! — заорал он.
Потрясенный, обессиленный, вернулся Илиеш к речке, бросился на землю рядом со своей мокрой рубашкой. Уткнулся в жесткую траву и горько заплакал. Лягушка пыталась возобновить недавнюю игру, но, увидев, что на нее не обращают внимания, обиженно забормотала что-то на своем языке. Она забралась в ямку, выдавленную чьим-то каблуком, и затихла.
Жесткая рука подняла Илиеша с земли.
— Заснул?
Илиеш отрицательно покачал головой. Ему еще не верилось, что это прежний дедушка. Но голос его был ласков, как в прежние времена.
— Я тебя сильно ударил?..
В ответ Илиеш опять замахал головой: нет, не сильно.
— Пойдем к Ионикэ. Страдает, бедняга. Кажется, уже узнает меня, но еще не говорит. Смотрит так, будто ненавидит меня. Но что было делать, если другого выхода нет. Видно, так уж нам суждено. Может, еще обойдется, кто знает… Велик господь и милостив.