Иделя в ту ночь расстреляли. Иона и деда Епифана суд приговорил к каторжным работам.
Жизнь в селе замерла. Стояла тусклая, тоскливая осень. Богател только отец Ольгуцы — Истрати. Он не знал, что такое усталь, день и ночь возил добро, наполняя свои амбары. В полях гнили на корню кукуруза, подсолнух, виноград. Вот уж было ему где развернуться! Георгий Ботнару показывал свою власть. Люди боялись его. Редкие письма, приходившие в Валурены, почтальон не разносил, как прежде. Их оставляли в школе на цензуру Георгию. Горе было тому, кто проходил мимо Ботнару, забыв снять шапку. Изглоданный болезнью, он чувствовал, что долго не протянет, и ненавидел все здоровое.
Ангелина боялась его, как злой болячки. Когда видела, что он направляется к ее дому, запиралась на засов.
Приближалась зима, дни ползли молчаливые и тоскливые. Вести с фронта приходили с большим опозданием, и трудно было отыскать в них крупицу правды.
Илиешу с матерью жилось трудно. Сперва продали Вьюна. Затем пришлось расстаться и с коровой. Хозяйство разваливалось. Со своей полоски кукурузы Илиеш вывозил урожай на тачке, которую смастерил дедушка. Подростку в это время пошел четырнадцатый год. Работал он как проклятый, желая избавить мать от всяческих забот. О себе не думал, в село почти не ходил. Только иногда встречался у колодца с Ольгуцей. Но та всегда торопилась, боялась, чтобы не увидел с ним отец.
Несмотря на все старания Илиеша, в дом прокрадывалась нищета. Рвались рубашки, и не из чего было шить новые. Не было топлива, мыла, а вкус молока и мяса мать и сын вовсе забыли. Кроме Евлампии, редко кто заходил к ним. Об Ионе и дедушке вестей не получали.
Шел второй год войны. Бузина и крапива во дворе выросли под самую крышу, почти все тропинки заглушил густой бурьян. Хозяйствовали одни женщины. Большую часть времени Илиеш проводил в поле. Ломоть кукурузного хлеба и головка чеснока служили ему пищей на весь день. Ангелина полола грядки у хаты. Вечером она встречала сына тарелкой борща. Он садился во главе стола, где некогда было место Романа, и уплетал все, что она подавала.
Он тосковал по Иону и дедушке. Написать бы им, но куда? Вот бы найти стебелек той травы, о которой говорил ему Тоадер Мунтяну! Иногда он целыми днями бродил по холмам и долинам в поисках ее. И каждый раз, когда он натыкался на неизвестную ему траву, бежал к Тоадеру и с надеждой спрашивал:
— Дядя Тоадер, эта?
Сосед брал ее, мял в пальцах, нюхал, пробовал на язык и говорил:.
— Вроде похожа, но не она, побей ее бог!
Бывало по утрам вместо петуха Илиеша будил крик — плач чьей-нибудь матери, жены или сестры, узнавшей, что она осталась вдовой, лишилась сына или брата. Причитания звучали на заре так щемяще-тоскливо, что Илиеш не выдерживал, хватал сапу и, забыв про еду, спешил в поле.
В поле все-таки лучше. Сырой запах свежей борозды щекотал ноздри, пьяня, как вино. Его околдовывало журчание источников, чириканье птиц. Он с удовольствием переносил зной; запах раскаленной земли напоминал ему аромат свежевыпеченного хлеба. Илиеш оставался в поле до сумерек. Наступала ночь, а он все продолжал работать, не замечая, что другие уже окончили работу и ушли домой.
Однажды вечером, вернувшись с работы, Илиеш не застал матери дома. Торопливо съел кусок хлеба с помидорами и лег спать. Уснул сразу и даже не услышал, как она вернулась.
— Я погуляла немного у Евлампии, — сказала мать на другой день.
У нее лихорадочно светились глаза, на лице пылал свежий румянец. Казалось, кто-то осветил ее душу, как в те дни, когда был жив Роман. Через неделю она вынесла свою постель на завалинку.
— Очень душно в комнате, — сказала она, словно желая оправдаться.
Проснувшись как-то ночью, Илиеш услышал под окном приглушенный шепот. Он слез с печи, напряг слух. Нежный голос матери смешивался с мужским. Понятно… Он замер. Грудь обожгло. Ему захотелось с силой распахнуть дверь в сенцы и заорать: «Я все знаю!» Но Илиеш не сделал этого. Он полез обратно и всю ночь не смыкал глаз, чувствуя себя покинутым, обманутым. Опять одиночество. Единственный на свете родной человек делил свою любовь с другим, чужаком, скрытно от людских глаз. Илиеша даже не тянуло, узнать, кто этот незнакомец.
Когда рассвело, Илиеш направился в поле — ему не хотелось встречаться с матерью. Но она увидела его.
— Что с тобой, Илиеш? Чего ты встал ни свет ни заря?
— По холодку лучше работается, — буркнул он под нос.
С того дня отношения между ними резко изменились. То ли она чувствовала его обиду, то ли ей было вовсе не до него. Она часто и надолго уходила из дому. Когда разговаривала с ним, глядела куда-то в сторону, словно думала о чем-то другом. Начинала какое-нибудь дело и бросала его на половине. Все валилось у нее из рук, она не знала, за что браться. Он же следил за каждым ее жестом, каждым движением. Иногда поступал матери назло, не слушался и во что бы то ни стало хотел вывести ее из себя. Все являлось теперь ему в совершенно другом свете, чем несколько лет назад. Тогда он был еще ребенком, многого не понимал, а ныне все тайны взрослых казались ему вполне понятными, и он считал себя вправе судить их.