— Что же было после? — с любопытством спросил Никита.
— Что может быть? За три дня я выполнил план. Ты знаешь, что это значит?
— Знаю.
— Тогда чего же ты сердишься?
— Эти сто двадцать три процента, которые ты принес, придут сюда через месяц-два и потребуют от меня сто двадцать три процента мужчин. Откуда я их возьму? Из-за пазухи?
— Тогда видно будет.
— Уже видно. Вырвут тебе все волосы, и не только тебе, но и мне, Мерега.
— Ну, если бояться всяких баб…
— Мне кажется, Мерегина выдумка неплоха, — заметил один из агротехников. — Напрасно вы сопротивляетесь, может быть, и нам стоит попробовать…
Узловатая рука Никиты с силой впилась в колено. С самого начала он почувствовал, что Мерега жульничает. Кроме того, кто гарантирует ему, что дело обстояло именно так, как он говорит? Возможно, Мерега сам распространил этот слух. Нет, Никита не мог допустить, чтобы за его спиной давались нечестные обещания. Ставилась на карту честь фабрики, доброе имя тех, кто не жалел для нее своих сил. И нельзя было начинать с обмана. Правда, трудно, чрезвычайно трудно сделать что-то сейчас. Но фабрика уже не собственность обирал, дравших десять шкур с людей, лишь бы наполнить свои карманы. Теперь она принадлежит самому передовому государству на свете, и Никита не мог пятнать его. Вина Никиты в том, что многого он еще не знает, не умеет толком объяснить, убедить народ. Зато он честен.
— Я представитель Советской власти, и вы не впутывайте меня в нечестные дела. Если услышу, что кто-нибудь обделывает такие делишки от имени фабрики, отдам под суд, не вздумайте жульничать, как Мерега! Сейчас едем, — сказал он, увидев приближавшегося Илиеша. Но паренек остановился, подождал секунду и невесело объявил:
— Приехали начальники из Сорок. Послали меня найти вас. Они ждут в канцелярии.
Никита спешно расстался с агротехниками. Илиеш последовал за ним.
— Так как же теперь, мы не поедем, раз они явились?
— А я знаю? Сначала встречусь с ними, посмотрю, кто это. Но ты не огорчайся: если не сегодня, поедем в другой раз.
Приехал уполномоченный по табаку. Пока Илиеш искал Никиту, тот уже успел узнать от бывшего псаломщика Василия, как идут дела. Около получаса уполномоченный ходил по парникам, складам, потом пригласил в свою машину Никиту и поехал с ним по селам знакомиться с теми, кто взялся выращивать табак.
Не прошло и недели, как на фабрику потянулись женщины из разных сел. Всех интересовало, как относиться к слухам насчет мужей.
— Ничего не знаю, — пожимал плечами Никита.
Но женщины, словно рехнувшись, не верили ему; одни пытались уговорить, другие яростно набрасывались на него, требуя, чтобы он показал тайный приказ о мужьях.
Рассада уже вызрела. Сочные стебли темно-зеленого цвета стали желтеть. Вместе с ними желтел и Никита. Еще несколько дней, и если рассаду не перенести в поле, она пропадет.
— Лишь бы высадить, — беспрестанно твердил он себе, — а там будет легче.
— Это правда, что к той, кто посадит полгектара табака, приедет муж? — терзали его непрошеные посланцы сел. — Вы директор и должны знать!
Он двусмысленно отвечал:
— Неизвестно. Поживем — увидим. Я слышал другое: идет речь, что нам дадут материю и сахар.
Про материю и сахар ему говорил приезжавший из Сорок уполномоченный. Слухи о возвращении мужей и оплате товарами вызвали некоторое оживление. Расчеты, связанные с контрактацией, производил Василий. Он тоже то тут, то там подбрасывал словцо о мужьях.
Так закончилась посадка.
Но вот настало время прополки, а из всех обещаний ни одно не было выполнено. Тогда-то и пришли настоящие беды. Обозленные женщины не хотели больше обрабатывать табак. Наконец-то они смогут отомстить этому вонючему растению, которое преждевременно сожрало их детство и молодость. Почти все они, едва научившись ходить, уже закладывали парники, уже держали иголки для нанизывания листьев. С детства ходили в юбках, просмоленных табаком, все лето у них были желтые от никотина пальцы. Они надрывались, вытаскивая по нескольку раз в день тяжелые рамы из складов и внося их обратно. Но зарабатывали на этом чахотку и головные боли. Когда осенью видели, что ничего им не причитается, что они остаются еще должны казне, выли по неделям, клялись самым дорогим для них на свете, что больше не будут сажать табак. А весной снова брались за него, забыв про все свои клятвы. Весной выдавали авансы — тысячу лей или пятьсот. Как кому. Пятьсот лей весной для бедного крестьянина было чудом, пришедшим, чтобы спасти его. Правда, осенью их нужно было вернуть. Но кто в то время думал об осени! До осени могло прогореть табачное общество, мог наступить потоп. Чего не могло случиться до осени!.. И они накидывались на эти пятьсот лей, забывая про все, надеясь, что на этот раз им улыбнется счастье. Но каждый раз табак оказывался плохого качества, а качество зависело от многого: от места, где хранили и сушили табак, от капризов погоды, наконец, от характера приемщика. Если принимал такой, как Руга, то напрасны были все старания вырастить хороший сорт, желтый, как яичный желток. Даже не глядя, он относил табак к третьему сорту, а еще чаще браковал. Брак никак не оплачивался. Когда начиналась приемка, возле фабрики снова слышались плач, проклятия… Так жило село из года в год. Табак был для него язвой, дьявольской картежной игрой, где ставка — жизнь и здоровье. Долги переходили от отцов к детям до седьмого колена. И ни у кого не было сил распутать их.