Девушка опустила глаза:
— Вы намного старше меня.
— Ну и что? Пока мы прикончим фрицев, и ты подрастешь. Я вернусь — сыграем свадьбу. Что на это скажешь?
Ольгуце хотелось заплакать. И чего привязался к ней бадя Григорий? Ведь она еще ни с кем не дружила из своих сверстников. Но сказать ему что-нибудь резкое она не решалась. Молчать тоже было как-то неудобно. Что подумает о ней Илиеш?
— Значит, согласна, — продолжал дразнить ее Григорий. — Слышишь, Илиеш, ты будешь моим свидетелем. Дашь свою подпись, когда потребуется?
— Я не умею расписываться за других, — грубо отозвался Илиеш, зло намекая на малограмотность Григория. Ему было известно, что тот закончил всего два класса. Но Григорий не обиделся. С заговорщицким видом он наклонился к уху Илиеша и шутливо спросил:
— Скажи правду, тебе очень нравится Ольгуца?
Илиеш изменился в лице, но ничего не сказал. Как узнал об этом Григорий? Ведь он никому не говорил ни словечка.
— Что угадал? — смеялся солдат.
— Эй, Григорий, оставь детей в покое, — пожурила его одна из женщин.
— Утешаю себя хоть этим!
— Иди сюда к нам, оставь их, — упорствовала та.
— Чего понапрасну идти, если мне уезжать через два дня. — Он нехотя покинул место рядом с Ольгуцей и пошел к женщинам; по дороге взял Илиеша за подбородок и сказал: — Не будь глупым. Нравится она тебе, и все! Каждому из нас кто-то нравится. Тебе-то, скажи, не на что жаловаться. А если бы не война, я бы тоже показал!
Только теперь сообразил Илиеш, что сам выдал себя, когда сидел у окна и старался казаться таким равнодушным: у людей острые глаза, и они все видят. Вот чертяка этот Григорий! Нарочно сел возле Ольгуцы, чтобы подразнить его. Разве теперь удобно перед девушкой? Как бы она не рассердилась. И все же Илиеш почувствовал облегчение. Не будь ему стыдно, бросился бы к Григорию и расцеловал его. Спасибо, он облегчил ему признание, которое Илиеш так долго готовился сделать.
Открылась дверь, и вошла Лимпиада.
— Илиеш здесь?
— Здесь.
— Пораньше приходи домой, нужно приготовиться в дорогу.
— Хорошо, — ответил он, хотя знал, что будет здесь, пока не уйдет Ольгуца.
— Посиди с нами, — предложили Лимпиаде женщины, освободив для нее место.
— Так можно и свое счастье просидеть, — улыбнулась она. — Кому нужно ехать на мельницу, пусть выходит утром на ремонт моста через Смолиту.
— А почему его не чинят гырличанцы? Ведь они тоже ходят по нему… — подскочила одна горластая женщина.
— Они отремонтировали дорогу.
— Знаем, как они ремонтируют!
— Что слышно с дровами?
— Нет транспорта.
— А что у вас есть? — злобно спросил кто-то.
Его поддержал еще один голос:
— Надо списки справедливо составлять, не так, как на мыло!
— А как было с мылом?
— Николаевой Марине дали семь кусков, а мне — только три.
Лимпиада попыталась отшутиться:
— Марина мне сестра, поэтому я и дала ей семь кусков.
— У Марины восемь детей, а у тебя всего двое, — пояснила соседка той, что говорила о мыле.
Начался галдеж. Лимпиада, прислонясь в дверному косяку, устало улыбалась. Ей хотелось спать. Она снова работала в сельсовете вместо Павла. Прошлую ночь Лимпиада ходила по селу, записывала тягловую силу: лошадей, коров. Надо обязательно добиться, чтобы каждый двор посеял хоть что-нибудь, иначе останутся поля запущенными.
— А я-то пришла отдохнуть среди вас. Пришла на посиделки, — упрекнула Лимпиада женщин, собираясь уйти. Ей было досадно, что в ее присутствии с некоторых пор говорили только о недостатках и несправедливостях. Словно она уже не Лимпиада Епифана Браду, а книга для записи всех жалоб. Пока ее нет, люди шутят, поют. Как увидят ее, так и начинают жаловаться. И никто не подумает о том, что есть у нее сын, который неизвестно где, что ее молодость проходит во вдовстве и что есть у нее сердце.
Лимпиада шла по ночным улицам, подбадривая сама себя. Таковы люди. Каждому кажется, что чужие страдания легче. Человек в нужде много болтает. Пусть. Болтовня легка, как полова. Сегодня есть, завтра забудется, унесет ветром. Останется только полное зерно. А ты, уполномоченный народа, погляди на себя. Уж если тебе оказали честь и выдвинули на ответственную работу, широко распахни ворота своей души, чтобы поместились в ней все людские волнения. А свою боль спрячь где-нибудь под чужими бедами. Придави ее страданиями других, пока она не замрет и ты не перестанешь ощущать ее. А когда увидишь, что она снова бьется, стремясь вырваться наружу, заложи ее мельничными жерновами, возами дров, навали на нее все заржавевшие плуги села, которые пока не выходят в поле. И если она будет еще трепыхаться, то не скупись. Накинь на нее сверху и незапаханную землю, где тоскливо трещат кузнечики. Не бойся, пусть у тебя будет тяжело на сердце, пусть оно болит. Хуже, когда носишь в груди вместо сердца скорлупу червивого ореха, которая лопается сама по себе, без удара.