— Что не имеет права?
— Бить!
— Будет он тебя спрашивать…
Рука Ольгуцы была слабенькая и холодная. Он тихонько погладил ее. В сердце закралось необычайное тепло. Ему казалось, что он отделился от земли и теперь парит в воздухе. Никогда еще он никого так не держал за руку. От волнения закружилась голова, что-то приятно окутало сердце. В темноте были ясно видны глаза Ольгуцы. А может быть, ему показалось. Нет-нет, они и впрямь светились под тяжелыми ресницами. Их тепло и свет проникали ему в сердце.
— Это правда, что говорил бадя Григорий? — спросила девушка.
— Правда. — Рука, которую он держал, чуть вздрогнула. — Я тосковал по тебе, Ольгуца.
— И я.
— Тебе холодно?
— Ноги замерзли.
— Стань мне на ноги.
— Как?
— Так, как ты становилась, когда была маленькой и дядя Истратий тебя качал…
— Он никогда не качал меня. Он только бьет нас.
Она прижалась лбом к его груди, словно ища убежища.
— Избавлюсь, я когда-нибудь от него, Илиеш?
— Ничего, избавишься.
— И я так думаю, только сил уже не хватает больше терпеть.
— Осталось, Ольгуца, еще немного.
— Народ мучается, умирает, а он возит, собирает, — жаловалась Ольгуца, — Посмотрел бы ты, что делается у нас в погребе: гардеробы, стулья. Мне стыдно показаться на людях, все указывают на нас пальцами. А попробуй ослушаться его. Изобьет до смерти. Когда горел вокзал, он взял меня таскать ободья для колес из вагона. Нагрузил меня, как осла, еле шла. На шее ободья, под мышкой ободья. А тут стали бить орудия с холма. Думала, умру от страха. Даже не знаю, как мы спаслись. Я бросила ободья — и бежать. Снаряды рвались со всех сторон. Другой бы на его месте радовался, что я осталась жива, а он еще избил меня, что я бросила ободья.
Илиеш неожиданно обнял ее за плечи и припал губами к виску. Лицо ее было таким же холодным, как руки. Оно стало совсем влажным от тумана. А может, от слез? Илиеша с головы до ног пронизала горячая дрожь.
— Ничего, Ольгуца, все будет хорошо. — Он ласкал ее с горькой радостью. С этой секунды девушка стала частью его жизни, и он должен был заботиться о ней, чтобы никто ее не обидел. Он отвечал за нее. Илиеш чувствовал, что сразу повзрослел… Он мужчина и должен быть сильным, чтобы защитить, оградить ее от всяких бед.
— Ты согрелась?
— Немножко.
— Пошли домой. Чтобы тебя не ругали.
— Пусть ругают, я не боюсь. Теперь ничего не боюсь!
Илиеш взял ее руки и засунул себе за пазуху. Ему было так хорошо, как никогда. Ольгуца, смеясь, вытащила руки:
— Оставь, Илиеш, не нужно.
— Ты как будто говорила, что тебе холодно.
— Уже не холодно.
— Чтоб не простудилась из-за меня.
— Не бойся.
— У тебя черные глаза…
— Черные.
— Видишь, я не забыл.
Он тихо притянул ее к себе, уткнулся в ее волосы. Они пахли васильками. Запели петухи. Заскрипел колодец.
Кто-то встал до света взять воды. Неужели ночь уже прошла? Не может быть! Скорее всего, это какой-то ленивец не принес воду с вечера, а теперь захотел пить и в полночь пошел к колодцу. Илиеш вспомнил, что у Евлампии ночуют его мать и Чулика. Утром он должен уехать с ними в Кишинев. Пора бы идти домой, но как уйдешь, если рядом Ольгуца?!
— Знаешь что, — вдруг сказала Ольгуца, — пошли на Чертов курган.
— Теперь? Ночью?
Поглупел он, видно. Кто его заставлял спрашивать? Ольгуца может рассердиться.
Но Ольгуца не заметила его замешательства. Она спросила:
— Ты боишься?
— Нет, но…
— Что «но»?
— Чтоб тебе не досталось дома. Я не хочу, чтобы тебя били из-за меня.
— Пойдем.
— Ольгуца… — У него перехватило дыхание. Что же он хотел сказать? Ничего не хотел. Только еще раз хотел услышать ее имя, повторить его, убедиться в том, что оно самое красивое из всех существующих на свете.
— Ольгуца! — Ему хотелось бы взять ее на руки и понести. Чтобы к ее ногам не прилипала дорожная грязь.
— Пойдешь? Или я одна пойду.
Неужели она думает, что он сможет оставить ее одну?
Ночь была соткана из множества звуков. Илиеш их слушал, как во сне. Звуки теперь были как-бы значительней, они наполнились новой, особенной красотой. Цак-цак, цок-цок — вторила капель биению сердца. Ветер стал теплее. Колодец уже не скрипел, а пел чудесную песню, как в детстве. Ночь ласкала их лица влажной от тумана рукой.
— Идешь? — настаивала Ольгуца.
— Иду! — прошептал Илиеш.
Ну ее к чертям, завтрашнюю дорогу с Чуликой, к черту и ботинки его! Человек должен находиться там, где его сердце, иначе напрасно он ходит по земле. Чего он не видел в городе? Трамваи, вывески? Не нужна ему карьера, о которой так печется мать. К черту карьеру! Он человек земли и хочет остаться здесь. Эту землю оставили ему предки, завещав на смертном одре, чтоб он ухаживал за ней, сделал ее урожайной. Он — надежда земли и не обманет, не покинет ее теперь, когда она остается незасеянной. Ведь ее жизнь — это и его жизнь. Из ее комьев он делал себе самую мягкую постель. Он ворочал ее лопатой и руками, как месят тесто перед тем, как испечь хлеб. Он очищал ее от сорняков, напевал ей песни, какие поют любимой. «И ты, мать, хочешь, чтобы я покинул ее? Забываешь, что мне уже шестнадцать лет и я могу сам выбрать себе путь. Поле дало мне силы, и я останусь с ним. Кто знает, может быть, мое счастье спит где-то в недрах этих вековых холмов, чтобы я пришел и разбудил его. А может быть, оно спрятано в камнях Чертова кургана. Оставь меня искать его. Поиск — брат счастья. Всего можно остерегаться, но не родных холмов! Они были моей колыбелью. Как хорошо, что Чулика не смог продать и их, как продал хату. Они всегда будут охранять и ласкать меня. Чертов курган! Каменистый холм с крутым подъемом! Не будь больше черным и угрюмым. Готовься принять гостей. Как редко кто-нибудь подымается на тебя добровольно, да еще ночью. Будь милостив, не развей наши мечты своей суровостью…»