Илиеш, продолжая закусывать, приподнял с пола свой саквояж.
— Вот они, здесь, со мною.
С лица Ангелины смыло остатки сна. Она с укором проговорила:
— А тебе уже тридцать лет!
— Тридцать лет, — с некоторым смущением повторил он и, чтобы хоть чуть утешить ее, добавил: — Еще кое-что в камере хранения оставил.
— Ну, и какие теперь у тебя планы?
— Не знаю. Устроюсь куда-нибудь на завод.
— Думаешь, это легко?
— Легкого на свете ничего нет, мама. — Илиеш допил вино из своего стакана.
— От меня помощи нечего ожидать. Надеюсь, понимаешь?
— Понимаю.
— Он получает мало, деньги дешевеют. Копейка ничего не стоит.
— Понимаю, понимаю.
— Раз понимаешь, давай спать. Еще наговоримся. Пока поспишь на кухне. Вот я приготовила раскладушку. Потом сообразим что-нибудь получше.
Илиеш обвел взглядом просторную кухню. Чисто, опрятно.
— Сколько у вас комнат?
— Две.
— Он что делает?
— Работает. Немного болел, теперь поправился.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Оставшись один, он прикрыл плотнее дверь, налил еще стакан вина, заткнул бутылку. Давно не пробовал сухого, почти забыл вкус.
Лежать на раскладушке было неудобно, все казалось — свалишься. Несколько раз вставал, поправлял постель. Сквозь стенку из соседней комнаты доносился ровный храп. Чулика, конечно, не позволил себе проснуться, чтобы сказать Илиешу «Добро пожаловать». Ну и прекрасно. Не надо выяснять отношения, все ясно с первой минуты. Теперь уже ничто не вынуждает лицемерить, говорить не то, что думаешь.
Илиеш твердо решил уснуть, натянул одеяло на голову. Однако храп, который сперва чуть слышался из-за стенки, стал стремительно усиливаться и наконец зазвучал с такой силой, что казалось, закачалась раскладушка. В крайнем раздражении Илиеш сбросил одеяло, поднялся. Что за чепуха? В доме стояла тишина! Значит, виновато лишь воображение. Да, замутилось, перемешалось все в душе. Развеялось столько напрасных надежд. Ведь он ехал с открытым сердцем, с желанием сблизиться с матерью. В ее письмах, между строк, он находил затаенную боль и скрытое волнение. В последнее время она писала ему чаще обычного, достаточно часто, чтобы он понял, что она нуждается в нем, что она соскучилась по нему. Эти письма и придали ему решимости, когда он задумал вернуться. Он надеялся при встрече выяснить все до конца, устроить так, чтобы им всем было хорошо. И вот — выяснил! Сколько вариантов встречи нарисовал он себе, но такой — такой даже не представлял. Те несколько обычных фраз, которыми они обменялись с матерью, могли принадлежать совсем чужим людям, а не матери и сыну, встретившимся после долгой разлуки. Илиеш тяжело вздохнул.
Нет, эта ночь должна помочь им найти друг друга, иначе утром, при свете дня, у него не хватит решимости и тепла Он тихонько подошел к двери, за которой скрылась мать, бесшумно отворил, заглянул в комнату. В полутьме светлым пятном виднелась подушка, там спал на маленьком диванчике Дануц — брат, которого он еще ни разу не видел. Кто знает, какой человеческой породы этот Дануц? Мать спала спокойно, свернувшись под одеялом калачиком, положив обе руки под голову. Его душа всколыхнулась, он едва сдержал себя, чтобы не броситься перед ней на колени. Нет, он все-таки сумасшедший. В наши дни сыновья более сдержанны в проявлении любви к родителям. Да и он сам не из сентиментальных слюнтяев. Он не понимал, отчего его захлестнул этот прилив тепла, любви, привязанности, жажды ответного доброго слова. В эту минуту ему хотелось открыться ей, сказать, что он любит ее, что он не такой уж плохой, как кажется. Он добр, только слабоволен, мягок и очень одинок в этом переполненном людьми мире. Он ведь отлично понимает: тридцать лет — пора зрелости, надо обрести какое-то равновесие. Но что поделаешь, если все получилось вот так, как получилось, а не иначе, и, кроме медвежьей шкуры, у него ничего нет? Что теперь — биться головой об стенку? «Мы оба виноваты, мать, слышишь, оба. Так что не смотри на меня с укором, ведь мои руки не изнежены, они в мозолях и ссадинах, а сам я постарел больше, чем ты».
Да, он любил ее по-сыновьи. Но не эту, белую, сытую и заплывшую жирком равнодушия, чье лицо угадывалось в сумраке комнаты. Не эту, а ту, которая давным-давно встретила его однажды на пороге родного дома, когда он вернулся из эвакуации. Разве забудет он это? Измученная, похудевшая, исстрадавшаяся, она встретила его такой светлой улыбкой, что даже теперь, по прошествии стольких лет, эта улыбка еще греет его. Много воды утекло с тех пор. Изменилась она, изменился и он сам, и обратно дорожки к ней нету — заросла бурьяном и чертополохом. До чего же он был наивен, полагая, что можно тронуть ее душу, разом вычеркнув годы и годы, что можно возвратиться в детство, в юность…