— Брось, отец, отдохни. Есть кому работать.
С этими словами Лимпиада принималась за дело сама, звала Илиеша и Иона:
— Ну-ка, берите сапы, а то бурьяном весь огород зарос.
Ребята прекрасно слышали, но, конечно, нельзя сказать, что из кожи лезли, так уж рьяно бросались на ее зов. Правда, Ион имел оправдание. Много ли наработаешь на протезе? Еще не привык к нему, то и дело пристегивал, отстегивал. То протез вроде бы мешал, то казалось, что с ним лучше. Ион из-за этого постоянно злился и вообще был раздражителен. Угодить ему было трудно. Лимпиада ласково успокаивала сына:
— Привыкнешь. Пройдет время — так и на ночь снимать не захочешь.
От Илиеша можно было ожидать большего усердия, да парень находился как раз в том возрасте, когда только и ищешь предлога, чтобы избежать работы. В особенности если дело нудное. А много ли увлекательных работ в хозяйстве? Вдобавок ко всему прочему на Илиеша обрушилась любовь. Затмила рассудок.
Любовь… Беда, а не любовь! Он поглупел, он забыл обо всем на свете. Как бездомный, шлялся днем и ночью по селу в надежде встретить Ольгуцу, на худой случай хоть услышать ее имя из чужих уст. Дед Епифан, сокрушенно поглядывая на внуков, вздыхал, маялся от жалости к Лимпиаде:
— Называется — в доме трое мужчин!
Не упрекал, не бранился, просто вздыхал — и все. И если бы Илиешу не затуманивали голову соловьиные трели, он бы обратил внимание на то, что дедушка с некоторых пор перестал надоедать ему со своими бесконечными советами и подсказками. А если и брался иногда за наставление, то говорил с безнадежной грустью, словно извиняясь, что вынужден попусту тратить слова.
Как-то дедушка встал раньше обычного, наносил в дом воды, помыл крыльцо, подмел двор, подвязал покосившиеся ворота новым лыковым жгутом. Покончив с этими делами, побрился с особым тщанием, подстриг усы. Вынул из сундука праздничные штаны и рубаху, переоделся, словно приготовился на свадьбу.
— Куда это ты, дедуля? — вытаращил глаза Ион.
Дед ответил с каким-то просветленным смирением:
— Посмотрю, как всходят посевы, Ионикэ.
— А чего нарядился?
— Поджидаю одного важного гостя. Хочу встретить его красивым.
Ион пожал плечами. Что с него возьмешь — стал впадать в детство.
Потом люди говорили, что видели деда Епифана на Чертовом кургане, в Улуче, в Девичьей долине, на опушке леса, на виноградниках. Как видно, обошел все валуренские земли. И все, кто ни встретился ему, удивлялись, какой он нарядный, помолодевший, красивый. Потом дед, говорят, зашел к Оксинте Хэмурару, с которым в давние времена вел тяжбу, — кажется, еще когда был звонарем в церкви, — зашел и попрощался. Домой вернулся только к вечеру. Движения его были странно замедленны, а лицо, в особенности щеки, как бы излучало слабый лунный свет. Молча дед прошел в кладовку, взял три почти законченные деревянные ложки, над которыми трудился в последние недели, используя промежутки между другими делами, и, усевшись на пороге, принялся их шлифовать.
— Вот это будет твоя, Илиеш. — Дед поднял ложку с резным черенком. — Ну-ка, нагни лоб, испытаю на прочность.
Илиешу было не до шуток — он увидел на улице мелькнувшую косынку Ольгуцы, пробормотал:
— В другой раз испытаем, дед, я теперь тороплюсь.
Дед Епифан вздохнул:
— Все-то вы торопитесь, будто кто за вами с палкой гонится.
Илиешу некогда было вникать в смысл дедова вздоха, в ту минуту ему было важнее всего не потерять след Ольгуцы. А когда Ион нашел его в сумерках среди гулящих парней и девушек, Илиеш не поверил своим ушам. Дед умер, сидя на пороге со своими ложками, и ложка Илиеша осталась немного незаконченной.
Невозместимость потери Илиеш почувствовал лишь гораздо позже, спустя несколько лет, когда остался совсем один. А в то мгновение ничего, кроме растерянности, он не ощутил.
Осенью Илиеш ушел в армию. Провожали его Ольгуца и Ион. Под орехом, что рос за околицей села, у дороги, ведущей в районный центр, Ион простился с Илиешем, объяснив, что дальше не пойдет — из-за протеза. Ольгуца поблагодарила его взглядом. А Илиешу в это время было все равно. Было лишь одно желание — догнать остальных ребят, вместе с ними добраться до военкомата. С тех пор как он узнал, что его призывают, любовь уже не радовала его, а скорее обременяла. Ольгуца по-своему истолковала эту перемену:
— Уже не любишь, Илиеш?
— Глупая!
— Хоть писать-то будешь?
— А как же!
— Забудешь.
— Говорю — глупая, чепуху городишь.
— Ну, скажи что-нибудь.