— Я по этой части совсем невезучий. Которые нравятся — не хотят со мной дела иметь, а те, что не прочь завязать знакомство, мне не нравятся. А вообще — получить письмецо от девушки неплохо.
Получить письмецо солдату конечно же приятно, не обязательно от девушки. Письмо из дома скрашивает суровую жизнь, согревает казарму, приносит свет. И не беда, что дома хата освещается коптилкой, а здесь, в казарме, сияет электричество. Все равно свет дома сильней. Пусть написано тебе письмо в полуразвалившейся, оставшейся от войны лачуге, а ты читаешь его в новенькой казарме, — сердце улетает домой, в эту самую лачугу… Письмо напоминает солдату, что где-то есть укромная долина, где горсточка крестьян ходит за плугом; собравшись в кружок, разговаривают о тебе; что там тебя ждут, надеются, что ты вернешься — и тогда они послушают твои рассказы о службе, оценят твое толковое слово, твои новые знания, твою полученную во время службы профессию, посмеются над привезенными тобой шутками, поразмыслят над приобретенной тобой мудростью. И долго будет просеиваться сквозь решето сельских разговоров все, что ты привезешь с собой.
О, письмо для солдата — это свежий ветерок в жаркий день, во время тяжкого похода, это девичья улыбка, когда ты изнемогаешь от усталости, это зеленый оазис среди песков!..
— Значит, от зазнобушки? — Урекелнице почесал свой острый подбородок. — Почитай вслух, а? — Тень печали появилась на его пышущем здоровьем лице.
Илиешу стало жаль соседа и земляка. Просьбу Урекелнице поддержали другие ребята, всем хотелось погреться хотя бы у чужого огонька. Некуда деваться, пришлось читать. Правда, он выбрал для чтения лишь стихи. Стихов было много, они были трогательные, поэтому ребята забыли о самом письме.
Илиеш опять уединился, вновь перечитал Ольгуцыно послание. Какая муха укусила девчонку? Не может быть, чтобы ей приглянулся какой-то там заготовитель. Вранье. А впрочем, кто знает! Известно, женщина — неразгаданная загадка. Разве знаешь, что она выкинет? Особенно такая, как Ольгуца. Вот сумасбродка!
На другой день он был непривычно рассеян: когда подавалась команда «налево», поворачивался направо; говорили «стой», а он еще по инерции делал несколько шагов. Во время обеда, когда Урекелнице, как обычно, ревниво заглянул в его котелок, — ему казалось, что всем наливают больше, чем ему, — Илиеш предложил:
— Хочешь, ешь и мой обед.
Видя, что Илиеш не шутит, Урекелнице вытаращил и без того выпуклые глаза. Дают — бери; он быстро расправился с порцией соседа. После обеда участливо спросил:
— А сам-то как? Небось голодный?
— Да нет, пропал аппетит.
— А раз так, то не сочти за труд, удели мне минутку.
— Оставь, не до тебя. Вот репей!
Но Урекелнице не из тех, кто обижается; по его мнению, раз они земляки, то и держаться должны друг за друга.
— Будь человеком, Браду. Мне-то и надо от тебя сущий пустяк.
— Ну, чего?
— Слушай, дай мне адресок той, что желает иметь переписку.
— А на что тебе?
— Буду переписываться, чудак. Конечно, если ты не против.
— Письмо у ефрейтора, у него и спроси.
— Мне он не отдаст — не любит меня. А там написано: «Лучшему бойцу».
Илиеш взглянул на беднягу и, ощутив внезапную теплоту к этому нелепому человеку, согласился:
— Ладно, спрошу.
— Уж удружи.
И со временем тоска, тревога, вызванные непонятным письмом Ольгуцы, не унялись в душе Илиеша. Ему мерещились ее тяжелые ресницы и глаза, в которых бегали игривые чертенята. Нет, никто никогда не заменит ему Ольгуцу. Издалека она казалась еще милее. Он думал о ней и по ночам, когда казарма содрогалась от дружного храпа. Уж если солдат теряет сон, это серьезно, это дурной признак.
Память хранила мельчайшие подробности, он составлял в воображении из этих деталей живой ее облик. Он не слышал храпа соседей; точнее, их храп складывался в музыку, под которую он сплетал стебельки своих воспоминаний в трогательный венок. Такого чувства больше не будет. Эх, зря он не женился до армии! Теперь спал бы себе спокойненько да поджидал, когда удастся получить отпуск.
Как-то Джафар остановил его, дружески положил руки ему на плечи, словно желая проверить, прочно ли пришиты погоны.