Очень подмывало Аллу поговорить с мужем напрямик, но что-то препятствовало этому. Возможно, малодушие, а возможно, просто не хотелось признаться в том, что, по существу, подслушивала рапорт.
II вдруг она подумала о том, как поведет себя муж, если увидит ее на рапорте. Сделает вид, что ему все нипочем, что сам черт ему не брат, пли укротит, обуздает себя? Что ж, была не была, это она установит завтра.
Сон был поверхностный. Тянулась и тянулась вереница все тех же мыслей, только уже в пластическом изображении. Она видела мужа то безумствующим, то притворно вежливым, каким не видела никогда.
Утром, сделав соответствующие наставления тете Пате, безответной старушке, с присутствием которой в доме Валерии Аполлинариевне из-за безвыходности положения пришлось смириться, Алла отправилась в цех, твердо решив побывать на семичасовом рапорте, — не терпелось проверить свои предположения. Но в цехе решимость покинула ее — заведующая лабораторией обязана присутствовать только на дневном рапорте, и появление утром выглядело бы по меньшей мере странно.
Снова мучительно долгий день, и снова Алла не сумела скрыть своего состояния. Девушки смотрели на нее ужо не настороженно, а с сочувствием. Даже повздыхали, не таясь, о Рудаеве («Где-то наш Рудаечка, куда его денут, еще под суд, чего доброго, отдадут») и потом долго расспрашивали о нем Аллу, полагая, что если она и не все знает, то уж во всяком случае больше них. Никто не поверил бы ей, что целый вечер ни словом не обмолвилась она с мужем и что вообще муж о заводских делах с ней никогда не говорит.
В середине дня не удержалась, сбегала на шестую печь. Полным ходом шла уборка «козла». Человек пятнадцать автогенщиков, вооружившись длинными, как копья, металлическими трубками, подключенными к голубым баллонам, резали его струями кислорода. Фонтаны искр вздымались вверх, создавая иллюзию нескончаемого фейерверка.
В пятнадцать часов она с бьющимся сердцем переступила порог рапортной и села там, где сидела обычно, — в торце правого стола. Один за другим собирались люди. При Рудаеве сталевары размещались поближе к начальнику, но теперь заняли самую дальнюю позицию. Перенесли плавильные журналы и стали заполнять их.
А Катрич, этот неустрашимый сердцеед и балагур, неизменный сосед Аллы на рапортах (только здесь и представлялся случай оказать ей весьма скромные знаки внимания), на сей раз боязливо забился в угол. Серафим Гаврилович не удержался, чтобы не съязвить в его адрес:
— Отойди от зла — сотворишь благо…
При Рудаеве Алла охотно ходила на рапорта. Ей доставляло удовольствие быть среди людей, по которым изголодалась за годы затворнической жизни. Она чувствовала, что нужна им. От точности работы лаборанток зависела в огромной мере судьба тысяч тонн металла — кондиция, некондиция, брак, от скорости работы — скорость доводки плавок. Иногда на рапорта приводила она своих девочек, чтобы тоже причастились к этому великому чувству ответственности перед коллективом. Она убедилась в том, что укоряющий взгляд сталевара подчас значит куда больше, чем выговор или даже лишение премии. Легче получить наказание один на один, чем, как на суде, оправдываться перед людьми, которым испортил плоды восьмичасового напряжённейшего труда, завершающего усилия многих.
Рудаев не стучал кулаком по столу, не бранился, не привешивал обидных прозвищ, а уходили от него в слезах. Не обозленные — раскаявшиеся. Он говорил спокойно, сокрушенным тоном:
— Слушайте, Тоня (он всех лаборанток знал по именам), вы отдаете себе отчет в том, что натворили? Горняки добывали уголь и руду, коксовики превращали уголь в кокс, агломератчики спекали руку, доменщики плавили чугун, школьники собирали металлолом. Вы ведь сами, наверное, в школе радовались каждому куску железа, который удавалось найти. А известняк? А заправочные материалы? Газ, кислород, мазут — все это продукт огромного коллективного труда. И вдруг вы, Тоня, из-за того, что протанцевали до утра и не выспались, все это пускаете на ветер — либо в некондицию, либо даже в переплавку Вам не стыдно?