Все упиралось в деньги, все требовало денег.
Сколько зарабатывали товарищи, Анри не знал. Каждый получал франки в конверте и не говорил, сколько получает. Как с мастером договорился — так и платят. Случалось такое, что иному платили за ту же работу в два раза больше, но он тебе об этом не скажет, чтобы не сослался на него, требуя от хозяина столько же. Да и как требовать! У хозяина один ответ: «Не нравится — уходи».
Каждый прожитый день уносил какую-то толику заветного фонда и наращивал чувство тревоги. Если первое время они не переставали любоваться пышной роскошью дворцов, какой-то таинственной привлекательностью улиц и как завороженные, подолгу простаивали у витрин нарядных магазинов, всякий раз находя в них что-нибудь диковинное, то спустя полгода все это потеряло свой смысл. Недоступное великолепие этой страны теперь их совсем не трогало, они стали взирать на окружающее, не восхищаясь. Даже зазывные витрины магазинов, у которых, казалось бы, не грех задержаться, больше не привлекали — зачем растравлять себя, если не можешь купить.
Как ни странно было признаться даже самому себе, но на своей кровной родине Анри чувствовал себя пасынком. Его не оставляло ощущение, что и он, и его семья отрезаны от остального мира, что они здесь как за стеклянной стеной. Смотрите, но не соприкасайтесь. Ни к кому не дотянешься, никого не дозовешься. Все чужие. Нет у тебя работы — это никого не трогает, нет квартиры — устраивайся как можешь. Завтра Огюст откажет в комнате — и что они будут делать? И Жаклине учиться не на что — в старших классах и в специальных училищах обучение платное, плата очень высокая. Скоро вне школы останется и Серж.
А отец? Он даже не пришел к поезду в Фрессеннвилле, и сразу отнял у Анри радость свидания со всем, что было дорогим и близким. Кристиан остался прежним. Дети от первого брака были ему чужие. К ним он не ходил и в гости к себе не звал. Встретятся случайно на улице, перебросятся несколькими словами — на том все общение и заканчивалось. Анри тоже встретил его на улице. Кристиан, с виду еще не старый, красивый мужчина с мопассановскими усами, ехал на велосипеде, весело насвистывая, и проехал бы мимо Анри, если бы тот не преградил ему дорогу. Без всяких чувств, не выказывая никаких эмоций, поцеловал он сына и после настоятельных его просьб пожаловал в дом к Мартине. Удостоив поцелуем Елизавету Ивановну и внуков, стал придирчиво рассматривать костюм Анри, платье невестки, обувь детей.
Спросил недоверчиво:
— Это все там купили? У них есть такие вещи? Анри укоризненно покачал головой.
— Эх вы, Европа, цивилизация… — и положил перед отцом альбомы с видами Москвы, Ленинграда и ВДНХ.
Кристиан просмотрел их, и все же сомнения его не развеялись.
— А эти… как их называют… что на ногах в России носят?
Анри переглянулся с женой — о чем это отец? Она повела плечами — тоже не поняла.
— Да он, наверное, о лаптях! — догадалась Жаклина. — Ты что, отец, в своем уме? — весело рассмеялся Анри. — Слышал о лаптях двадцать лет назад — так в голове и засело? Ты в своей берлоге даже от самых отсталых французов отстал.
— Так я же…
— Я же, я же… — не выдержав, рассердился Анри. — О лаптях так давно и прочно забыли, что, когда они потребовались для спектакля Большому театру, по всей стране искали, кто бы мог сплести. Людей в космос запускают, а ты…
Анри достал бутылку «Столичной», огромную, на двести пятьдесят штук, коробку папирос «Запорожцы», банку икры.
Чокнулись. Кристиан отхлебнул глоток и поперхнулся. Для него, привыкшего к сидру, водка была адским напитком, а папиросы после трубки, наоборот, казались легкими. Но коробка с разухабистыми запорожцами на крышке произвела неотразимое впечатление. Он нет-нет брал ее в руки, вертел, открывал, закрывал. От икры он отказался — лакомство непривычное и потому показалось невкусным.