— Я подумаю.
Снисходительно-ироническая улыбка тронула губы Лагутиной.
— Одна из трех спасительных формул, которыми можно манипулировать бесконечно долгое время: подумаю, посоветуюсь с людьми, согласую там. — Она подняла вверх палец, намекая на высокое начальство. А про себя решила: «Хитрит. Наверняка хитрит. Сделает или нет, а от упоминания в газете ускользает».
— Как вам понравился наш цех, Дина Платоновна? — Гребенщиков явно переводил разговор на другую тему.
— Здание великолепное, оборудование — еще лучше. Люди? Разные люди. Видите ли… Какие-то они примятые.
Гребенщикова даже повело от столь дерзкой прямоты. Но произнесено это было с такой легкостью, таким безыскусственно-невинным тоном, что возмутиться было бы глупо. К тому же Лагутина вела себя настолько независимо, что попросту сбивала с толку. Умудренный жизнью, Гребенщиков решил даже, что ее кто-то надежно опекает из власть имущих. «Ну и бабенка, прямо коробка с сюрпризами, — подумал не без раздражения. — Рыщет по цеху, ни за советами, ни за установками не пришла». Решил сделать ход конем.
— Дина Платоновна, я могу подбросить благодарный материал для первой вашей статьи.
— Буду рада, — бесхитростно сказала Лагутина и мысленно отметила, что Гребенщиков умеет маневрировать.
— Вступитесь за нас, грешных. Забыли металлургов. Незаслуженно забыли. Надо восстановить былой порядок: каждые три месяца — итоги, знамена передовым, премии. Но прежде всего — гласность. — Заметив, что слова эти проскользнули мимо внимания Лагутиной, зашел с другой стороны. — Вы, разумеется, сделаете это по-своему, пропустите через призму своего восприятия, через свой, так сказать, магический кристалл.
«Знаешь ли ты, что я вижу тебя насквозь? — подумала Лагутина. — Переключаешь внимание, отводишь от себя огонь». Решила остудить Гребенщикова.
— У меня не очень получаются статьи общего характера.
— Вы, чувствую, мастер разноса. Не так ли? Но, ей-богу, это уже выходит из моды. Для чего повышать людям кровяное давление?
«Ну и фарисеи. Упрекает в том, в чем сам повинен», — хотелось сказать Лагутиной, но она удержала фразу на кончике языка. Повернула разговор:
— Андрей Леонидович, вы физическим трудом когда-нибудь занимались или после института прямо в начальники угодили?
— Странно, что это вас интересует.
— Почему вы так безучастно относитесь к труду разливщиков? Мне кажется, что каждый, кто подержался за ручку стопора, должен думать о том, как облегчить их участь. И если вас она не беспокоит…
— …то не плоть от плоти… Но бывает иначе, Дина Платоновна: сам натер мозоли, пусть и другие…
— Так думает худшая категория рода человеческого. Лучшая ведет себя иначе — старается избавить других от тех бед, которым подвергалась сама.
Гребенщиков скорбно вздохнул. Нет, эта корреспондентка не походила на своих соратников по перу. Но, черт побери, откуда у нее такая независимость? Это что, от духовного богатства, от бескорыстного служения идее пли полное пренебрежение опасностями профессии? А может, просто уверенность в себе красивой женщины? И как от нее отделаться поприличнее? Или, наоборот, заарканить?
— Да, прямо с вузовской скамьи — в начальники, — запоздало признался он.
— Тогда всё понятно. Если сам не побывал в этой роли, да еще нет элементарной любви к человеку, — ведь нет, Андрей Леонидович, нет, — тогда можно жить спокойно.
Гребенщиков долго подбирал ответную фразу. Вежливую по форме и в то же время убийственную. Но злость тормозила остроту соображения, отупляла.
— Со мной никто не позволял себе разговаривать подобным образом, — только и произнес он.
— И это очень прискорбно. Иногда человека так важно остановить вовремя. Чтобы не разнесло, как двигатель с испортившимся регулятором оборотов. — Лагутина сказала это резко, сознавая, что только так может пробить скорлупу самоуверенности.
Глава 8
Серафима Гавриловича словно подменили, Он замкнулся, ни с кем не разговаривал, домой ходил один. Но работал как одержимый. Дрался за каждую минуту. Застопорилось что-то — и он принимался крошить всех, кто подворачивался под руку. Больше других доставалось сыну. С ним он совсем перестал церемониться и совершенно вышел из повиновения.
Это быстро надоело Рудаеву, и оп решил обуздать отца. Закатил ему выговор за брань на площадке, а через три дня еще один — строгий — захватил чужой состав с металлоломом. Серафим Гаврилович немного угомонился и ругался теперь тихо, хотя сохранил весь словесный набор в неприкосновенности.