Официантка принесла рюмку коньяку и какого-то странного вида, огромную, как ладонь, баранью отбивную. Но отбивная оказалась странной только на вид. Ароматная, сочная. А картофель — так просто чудо. Когда Гребенщиков, расправившись с отбивной, уже обгрызал косточку — о моветон, что сказала бы маман! — он заметил сейнер, который подводил на буксире к причалу небольшой катер. Вид у катера был плачевный. Стекла в рубке выбиты, крыша снесена, серый корпус сверкал красными плешинами, будто его терли о песок. На берегу уже собирались любопытные.
Бросив на стол деньги, Гребенщиков поспешил присоединиться к зевакам. Из обрывков разговоров он узнал, что катер ушел вчера утром в Ейск и попал в сильнющий шторм. Всех, кто был на нем, уже считали погибшими.
Гребенщикову захотелось посмотреть на людей, побывавших в такой передряге, — это было чем-то созвучно ему самому. Он протиснулся поближе к трапу и, к своему удивлению, увидел Рудаева, который бережно поддерживал за локоть Лагутину. Осунувшиеся, зеленые, они выглядели так, словно бедствие продолжалось неделю. Рудаев посмотрел на Гребенщикова отрешенным взглядом, улыбнулся и даже поздоровался легким движением головы. Лагутина шла, напряженно уставившись в землю.
И Гребенщиков совершенно ясно почувствовал, что человек, заглянувший в лицо смерти, приобретает способность проще смотреть на жизненные перипетии и даже прощать горькие обиды. Ведь Рудаев еще ничего не знает о том, как повернулась его судьба.
Какие-то пожилые люди берут Лагутину под руки и, наградив Рудаева недружелюбным взглядом, уводят.
Шевлякова, которого Гребенщиков прозвал за несуразность тучной фигуры «Будкой», бросает из стороны в сторону, он почернел за эту ночь, но глаза смотрят озорно. Наверное, потому к нему сразу же устремился сотрудник газеты, просит интервью. Правда, это не тридцать суток в открытом океане, но для их города чем не сенсация.
А кумушки за спиной Гребенщикова уже плетут паутину сплетни.
— Ишь, хитрюга пузатая…
«Это, очевидно, про Шевлякова», — сразу прикидывает Гребенщиков.
— …сам с этой молодухой путается, а другого заставил выводить. Нехай на него думают.
— Та ты шо, пузатый с учетчицей путается. А с этой — шкипер. Парикмахерша она.
— И до чего же вы, бабоньки, на выдумки резвые. Врач она. Зубной. С заводской поликлиники, — появляется еще одна версия.
— Стало быть, мастерица зубы заговаривать мужикам, — вступила в разговор седенькая старушонка. — Знаем мы таких…
Гребенщиков внутренне улыбается. Понесли напраслину. А пафос! А безапелляционности сколько! Теперь покатится по городу этот ком, разрастаясь и обрастая подробностями. Вот только одного варианта пока нет и самого правдоподобного: Лагутина — любовница Рудаева и потому защищает его в прессе. Но не исключена возможность, что родится и такой вариант, когда о происшествии узнают люди с более изощренной фантазией. Это заставило бы Лагутину прикусить язык.
Глава 16
Около четырех часов дня в квартире Гребенщиковых раздался звонок. Алла Дмитриевна удивилась: кто бы это мог быть? Муж открывает дверь своим ключом. Гости? К ним никто не ходит. Может быть, телеграмма? Неужели телеграмма? Телеграммы никогда еще в ее жизни не приносили ничего хорошего. Была телеграмма о смерти отца. Были телеграммы о болезни матери. Были вызовы. Сестра не поступила в институт, в отчаянии, нужно успокоить. А иногда — просьба о помощи, когда мать выбивалась из денег.
— Кто там? — спросила Алла Дмитриевна через дверь.
— Андрей Леонидович дома?
Голос был мужской, густой, приятный, внушающий доверие.
— Он будет в пять пятнадцать.
— Да вы не бойтесь, на дворе день.
Алла Дмитриевна открыла дверь. На пороге стоял человек лет сорока пяти — пятидесяти, высокий, хорошей осанки, с лицом значительным и сильным.
— Збандут Валентин Саввич.