У Лагутиной потеплели глаза. Ей хотелось как-то согреть Рудаева, ободрить, но верх брала уязвленная женская гордость и благоразумие. Лицо ее по-прежнему оставалось чужим и собранным. А тут еще этот Мордовец. Почему-то казалось, что он стоит сейчас за дверью, подслушивает их разговор или подглядывает в замочную скважину и вот-вот войдет.
— Борис Серафимович, — приглушенным голосом сказала она, — не время и не место.
— Тогда когда и где? — с мольбой проговорил Рудаев.
— Поймите меня. У меня все это время нарастало чувство обиды. Оно устоялось, пустило корни, и их… и их сразу…
— Когда и где? — уже настойчиво повторил свой вопрос Рудаев. — Я не выдержу такого наказания.
— А я же выдержала… Пристыженный, он опустил глаза.
— Борис Серафимович, у вас есть дела поважнее, — попыталась отрезвить его Лагутина. — Вы ходите по тонкому льду. Отложим наш разговор, пока все не образуется.
Он схватил ее руку, порывисто поцеловал.
Ощущение постороннего за дверью не обмануло Лагутину. В приемной, когда она вышла, действительно сидел Мордовец. Правда, далеко от двери, но в комнате больше никого уже не было и кто знает, где находился он во время их разговора.
— Чего тебе? — не особенно дружелюбно спросил Рудаев, когда Мордовец ввалился в кабинет.
— Разрешите с совнархозом поговорить по прямому. На… своем языке.
Рудаеву было в этот момент глубоко безразлично, кто, С кем и на каком языке будет говорить. Он набрал номер телефона отдела снабжения и передал трубку Мордовцу.
— Это Мордовец, с приморского завода, — отрекомендовался сталевар так, будто все без исключения в совнархозе должны были не только знать его, но и трепетать перед ним. — Вы долго будете мучить нас без изложниц? Вы понимаете, шут вас дери, что варить сталь, не имея изложниц, — все равно что месить тесто, не имея форм! Ползаете там, как беременные вши по потной лысине!.. — И понес такое, что подобного Рудаев и не слыхивал.
Что сыпали ему в ответ, Рудаева не интересовало. Он понимал, что и» такой стиль разговора ничему не поможет. Наоборот, только озлобить может. Сказал об этом Мордовцу.
— Напрасно вы так считаете, Борис Серафимович, — возразил Мордовец. — К вежливым разговорам начальников цехов они привыкли, а вот вопль с матюками… А в общем пришел я, собственно, не за этим. Хотел спасибо сказать.
Рудаев поднял на него усталые, но все же удивленные глаза.
— За что?
— За многое. Я ведь боялся, что поедом меня есть будете… ну… за Гребенщикова. И другие так считали. А вы — нет. Будто ничего и не было. Думаете, люди этого не ценят? Еще как ценят! Для вас главное — чтоб дело шло. А кто там кому нашептывал… Эх, все потому, что язык длинный…
— Да, язык твой — враг твой — не ту задницу лизал… — незлобиво проговорил Рудаев. Он не верил Мордовцу и расценивал каждое его такое действие как очередную попытку любым способом втереться в- доверие к начальнику.
Мордовец опешил и сразу потускнел — поговорка будто к нему пригнана. Нервно, одну за другой, расстегнул пуговицы на своем коротеньком пиджаке.
Рудаева обуял смех. Смеялся он долго, радуясь этой разрядке. Ему не то что смеяться — улыбнуться нечему было.
Мордовец кашлянул для бодрости и, заглядывая Рудаеву в глаза, льстиво затараторил:
— Это вы как хотите — верьте мне или не верьте, но я ваш первый друг. Знаете почему? Я прощенный враг. А прощенный враг — что раскаявшийся грешник. Будет служить честнее десяти праведников.
Два дня Рудаев спал спокойно. Печи уже не простаивали с готовыми плавками. После выпуска каждую печь два с половиной часа держали на дежурном газе и только потом начинали завалку.
Но вот в цех заглянул директор. Как на беду состав с изложницами уже стоял в разливочном пролете, а на второй печи плавка еще не была готова. Всегда плавки ждали состава, а на этот раз состав ждал плавку, что при нормальной работе, собственно, и должно быть.
Троилина не на шутку заело. Вконец распустились за последнее время. Прячут свои грехи, прикрываясь отсутствием изложниц, Видано ли такое? Он пробрал сталевара, потом мастера, потом начальника смены и даже Рудаева, который как назло подвернулся ему под руку.
Рудаев слушал его до тех пор, пока не иссякло терпение. Чтобы самому не наговорить резкостей, повернулся и пошел прочь из цеха, оставив директора вымещать негодование на случайно попадавшихся ему людях. Влетело коменданту за лужу перед конторой цеха, механику— за плохо складированные детали, заведующему столовой — ящики с молоком стояли на улице, и тот не знал, что солнечные лучи убивают, в молоке витамины.