Она не видела и не представляла себе сына более послушного, чем Андрей. Слово матери, желание матери было для него законом. Вначале ей казалось, что это от избытка сыновней любви, от уважения к старости — когда они поженились, Валерии Аполлинариевне было семьдесят, что ни говори, возраст почтенный, — но потом убедилась, что мама просто умеет держать своего сына в руках. Стоило Андрею прикрикнуть на нее или хотя бы сказать резкое слово, как Валерия Аполлинариевна хваталась одной рукой за голову, другой за сердце и, охая и стеная, удалялась в свою комнату. Несколько минут было тихо, потом начинали раздаваться стоны, потом она голосом умирающей просила:
— Андрей, мокрое полотенце.
Андрей смачивал полотенце и нес его матери.
— Плохо выжал.
Он уходил, выжимал полотенце.
— Ну вот, — ворчливо тянула она, — теперь почти сухое.
Полотенце смачивалось снова, и, водрузив его на голову, Валерия Аполлинариевна на несколько минут замолкала. Затем следовало:
— Андрей, накапай мне валерьянки.
Сын отсчитывал двадцать капель — не больше, не меньше, разбавлял водой.
— Фу, горько! Мало воды.
Он добавлял воды и опять недовольство:
— Господи, да что я, лошадь, чтобы выпить столько жидкости!
Пока Андрей стоял у постели, Валерия Аполлинариевна лежала со страдальческим видом, стиснув зубы, но, стоило ему выйти, как из материнской комнаты немедленно доносилось:
— Андрей, поставь мне горчичники на затылок.
Поспешно наливалась в тарелку теплая вода, смачивались горчичники, и всегда оказывалось, что горчичники либо недомочены, либо перемочены, либо неумело поставлены.
— Голова раскалывается на части, как бы не было инсульта, — устрашающе добавляла Валерия Аполлинариевна.
Потом следовала команда дать к ногам грелку. На этот случай тоже было изобретено несколько вариантов истязания, чтобы доказать как вредно сердить мать. То вода в грелке была недостаточно горячей, то ее было мало; то очень много, а напоследок выяснялось, что воздух из грелки не выпущен. После этого предстояло менять горчичники; вытереть остатки горчицы на коже, смазать вазелином и, как заключительный аккорд, — подать свечу с эуфиллином для расширения сосудов.
Поначалу во время семейных эксцессов Алла тревожилась а обоих — и за свекровь и за мужа. Но вскоре ее стало беспокоить только состояние мужа. Он ходил с виновато-озабоченным видом и такой бледный, что, казалось, ему самому вот-вот потребуется медицинская помощь. Как-то Алла сказала ему:
— Андрей, тебе надо изменить тактику. Потворствование капризам — это вовсе не проявление жалости.
— В нашем роду по материнской линии все умирали от разрыва сердца, и я не могу не быть предупредительным, — ответствовал он.
Больше к этому вопросу Алла не возвращалась. Она сочувствовала мужу и даже сама укоряла, когда он бывал резок с матерью.
У них с мужем было два счастливых месяца в году — когда они уезжали в отпуск и когда мать уезжала в гости к дочери. Впрочем, там она долго не задерживалась — слишком избалованные внуки, да и муж у Клавдии несимпатичный, всегда надутый. На самом же деле и дети были нормальные, и никого, кроме родной бабушки, не раздражали, и муж как муж, если бы его не выводила из себя не в меру капризная теща.
Ко всему Валерия Аполлинариевна была невероятно болтлива. Алла готовила обед — и свекровь торчала на кухне, пренебрегая даже опасностью надышаться газом (считала, что газ — величайшее зло для организма), и без умолку говорила о всяких пустяках, а главным образом о своих воображаемых болезнях. Алла делала уборку — и свекровь тенью следовала за ней. Спасением была только детская — порога этой комнаты Валерия Аполлинариевна не переступала.