Как только произнесено было почтенное имя падре Кристофоро, досада Аньезе сразу улеглась.
– Ты хорошо поступила, – сказала она, – но почему было не рассказать и своей матери?
У Лючии имелось на этот счет два разумных соображения: одно – не опечалить и не напугать добрую женщину, которая ведь все равно не могла бы помочь в этом деле; другое – избегнуть риска широкой огласки всей этой истории, которую ей всячески хотелось похоронить, тем более что предстоящая свадьба, думалось Лючии, оборвала бы в самом начале это гнусное преследование. Из этих двух соображений она, однако, сослалась лишь на первое.
– А по-вашему, – сказала она потом, обращаясь к Ренцо таким тоном, которым хочешь внушить другу, что он был не прав, – по-вашему, мне бы не следовало скрывать этого? Ну вот, теперь вы знаете все.
– А что же сказал тебе падре Кристофоро? – спросила Аньезе.
– Он сказал, чтобы я всячески постаралась ускорить свадьбу, а пока сидела бы дома; чтобы хорошенько молилась Богу; что тот синьор, как он надеется, не видя меня, перестанет обо мне думать. Вот тогда-то, – продолжала она, снова обращаясь к Ренцо, не поднимая, однако, на него глаз и вся покраснев, – тогда-то я, утратив всякий стыд, сама принялась просить вас поторопиться со свадьбой, назначив ее раньше намеченного срока. Кто знает, что вы обо мне подумали! Но я хотела только добра, ведь мне так посоветовали, и я была уверена… А нынче утром я так далека была от мысли… – Тут сильнейшее рыдание прервало ее слова.
– Ах, негодяй! Ах, злодей! Ах, окаянный! – кричал Ренцо, бегая взад и вперед по комнате и хватаясь время от времени за рукоятку ножа.
– Господи боже мой! Вот беда-то какая! – восклицала Аньезе.
Юноша вдруг остановился перед плачущей Лючией; с горечью и вместе с тем с нежностью поглядел на девушку и сказал:
– Ну, на этот раз придет конец разбойнику!
– О нет, Ренцо, ради самого Неба! – вскрикнула Лючия. – Нет, нет! Ради Бога! Господь печется и о бедных… Как же вы хотите, чтобы он помогал нам, если мы сами будем творить зло?
– Нет, нет, ради самого Неба! – повторяла за нею Аньезе.
– Ренцо, – сказала Лючия, с выражением надежды и спокойной решимости, – у вас есть ремесло, и я тоже умею работать; уйдем из этих мест, чтобы он о нас больше и не слыхал.
– Ах, Лючия! А что будет потом? Ведь мы еще не муж и жена. Согласится ли дон Абондио выдать нам свидетельство об отсутствии препятствий к венчанию? Такой-то человек! Будь мы повенчаны – о, тогда…
Лючия снова принялась плакать. Все трое молчали, и уныние, их охватившее, было в тягостном противоречии с праздничной пышностью их одежд.
– Вот что, детки, послушайте-ка меня, – заговорила через некоторое время Аньезе. – Я ведь свет божий увидела раньше вас и людей немножко знаю. Не следует так пугаться: не так страшен черт, как его малюют. Нам, бедным, моток шелка порою кажется особенно запутанным только потому, что мы не умеем найти конца. Иной раз совет либо словцо человека ученого… ну, я знаю, что говорю. Сделайте по-моему, Ренцо! Подите-ка в Лекко, отыщите там доктора Крючкотвора, расскажите ему… Да смотрите, ради самого Неба, не называйте его так, – это его прозвище. Надо называть его просто «синьор доктор»… Как, бишь, его зовут-то? Вот поди ж ты! Не знаю я настоящего его имени – все его так именуют. Ну, словом, отыщите вы этого доктора, он такой длинный, тощий, лысый, с красным носом и малиновой родинкой на щеке.
– Да знаю я его с виду! – сказал Ренцо.
– Вот и отлично, – продолжала Аньезе. – Это – голова. Я не раз видала таких, что запутывались хуже цыпленка в пакле, прямо не знали, куда податься, а посидев часок с глазу на глаз с доктором Крючкотвором (смотрите не назовите его так!), глядишь, становились веселыми – сама видела! Захватите вот этих четырех каплунов (бедняжки, я только что собиралась свернуть им шею к воскресному пиру!) да снесите-ка их ему: к этим господам никогда не следует являться с пустыми руками. Расскажите ему все, что случилось, и увидите: он, не сходя с места, наговорит обо всем этом такого, что нам никогда не пришло бы в голову, хоть год думай!
Ренцо чрезвычайно охотно ухватился за этот совет; одобрила его и Лючия; а Аньезе, гордясь тем, что подала его, вынула бедных каплунов, одного за другим, из плетенки, собрала воедино все восемь ног, точно делала букет из цветов, скрутила их, перевязала бечевкой и вручила Ренцо, который, обменявшись с Аньезе и Лючией словами ободрения, вышел из дому садом, чтобы не попасться на глаза ребятишкам, которые бросились бы за ним вслед с криками: «Жених! Жених!»