– Я пришел просить вас о милости и предложить вам восстановить попранную справедливость. Какие-то злонамеренные люди злоупотребили именем вашей светлости, чтобы застращать скромного курато, помешать ему выполнить свой долг и тем обидеть двух безвинных людей. Единым словом вы можете, пристыдив их, восстановить нарушенную справедливость и поддержать тех, над кем совершено такое жестокое насилие. Вы можете сделать это. А раз можете… то, разумеется, ваша совесть, честь…
– О совести вы мне будете говорить, когда я приду к вам исповедоваться. А что касается моей чести, то извольте знать, что ее единственным хранителем являюсь я, и только я, поэтому я считаю наглецом и оскорбителем моей чести всякого, кто заявит о своем дерзком желании разделить со мной эту заботу.
Поняв, что синьор стремится истолковать его слова в дурную сторону, стараясь превратить беседу в ссору и помешать ему перейти к существу дела, падре Кристофоро решил проглотить все, что бы его собеседнику ни вздумалось сказать, и он тут же смиренно ответил:
– Если я сказал что-либо вам неугодное, то это вышло неумышленно. Уж вы меня поправьте, побраните, если я не умею говорить, как полагается, но все-таки соблаговолите выслушать. Ради самого Неба, ради Господа, перед которым всем нам суждено предстать… – с этими словами он взял небольшой деревянный череп, прикрепленный к четкам, и поднес его к глазам своего сурового слушателя, – не упорствуйте, не откажите в справедливости, которую так легко и необходимо оказать этим бедным людям. Подумайте, ведь очи Господни всегда устремлены на них, и их вопли, их стенания слышны там, наверху. Невинность – большая сила…
– Будет, падре! – резко прервал его дон Родриго. – Уважение мое к вашему одеянию велико. И только одно может заставить меня позабыть о нем: когда я вижу это одеяние на человеке, который дерзает явиться ко мне в дом в роли соглядатая.
Слова эти вызвали краску на лице монаха. С видом человека, проглотившего очень горькую пилюлю, он продолжал:
– Вы ведь и сами не верите, чтобы это название подходило ко мне. В душе вы сознаёте, что мое поведение не является ни низким, ни достойным презрения. Послушайте меня, синьор дон Родриго; да не допустят Небеса, чтобы настал день, когда вы станете раскаиваться в том, что не выслушали меня. Не ставьте вы себе в заслугу… да и что за заслуга, синьор дон Родриго? Что за заслуга это пред лицом людей! А пред лицом Господа? Здесь – многое в ваших силах, но…
– Знаете что, – сказал дон Родриго, прерывая его с раздражением и в то же время не без некоторого испуга, – когда мне придет охота послушать проповедь, я не хуже других найду дорогу в церковь. А у себя дома – благодарю покорно! – И тоном принужденной шутки он продолжал с усмешкой: – Вы меня расцениваете выше моего звания. Домашний проповедник! Это бывает только у государей.
– Бог, требующий у государей ответа на то слово, которое он дает им услышать в их собственных дворцах, Бог, который ныне проявляет к вам милосердие, посылая своего служителя – пусть недостойного и ничтожного, но все же своего служителя – просить за невинную…
– В конце концов, падре, – сказал дон Родриго, делая вид, что он собирается удалиться, – я не знаю, что вы хотите сказать; я только понял одно, что тут замешана какая-то девушка, близкая вашему сердцу. Ступайте изливаться кому угодно, а порядочного человека от подобной докуки, пожалуйста, увольте.
Дон Родриго направился было к выходу, но падре Кристофоро преградил ему путь, правда очень почтительно, и, подняв руки, обратился к нему опять:
– Да, она близка моему сердцу, но не больше, чем вы; здесь две души, и обе мне дороже моей собственной крови. Дон Родриго! Единственное, что я могу сделать для вас, – молить о вас Бога, и это я сделаю от всей души. Не отказывайте мне, не держите в тревоге и страхе бедную невинную девушку. Единое слово ваше может все исправить.
– Ну что ж, – сказал дон Родриго, – раз вы думаете, что в моих силах многое сделать для этой особы, раз уж она так близка вашему сердцу…
– Ну так что же? – тревожно подхватил падре Кристофоро, ибо весь тон и выражение лица дона Родриго не позволяли ему предаться надежде, которую, казалось бы, могли внушить эти слова.
– А вот что: посоветуйте ей прийти и отдаться под мое покровительство. Она ни в чем не будет знать недостатка, и никто не посмеет ее беспокоить, не будь я рыцарем!
В ответ на подобное предложение негодование монаха, до сих пор с трудом сдерживаемое, вырвалось наружу. Все его соображения о благоразумии и терпении развеялись как дым: в нем одновременно заговорили два человека – прежний и новый, а в таких случаях фра Кристофоро поистине стоил двоих.