Падре Кристофоро мельком взглянул на него, поклонился и продолжал идти своей дорогой, но старик с таинственным видом подошел к нему, приложил палец к губам и подал знак, приглашая его зайти в какой-то темный закоулок. Когда они очутились там, он сказал вполголоса:
– Падре, я все слышал, и мне нужно поговорить с вами.
– Говорите скорее, добрый человек.
– Только не здесь. Избави Бог, увидит хозяин… А я много чего знаю и постараюсь завтра прийти в монастырь.
– А разве есть какие-нибудь планы?
– Да, что-то тут наверняка затевается, я уже заметил. Но теперь я буду настороже и, надеюсь, раскрою все. Предоставьте это мне. Да, мне приходится видеть и слышать такие вещи… страшные вещи! В хорошем же доме я живу! Но спасение души мне дороже всего.
– Да благословит вас Господь! – С этими словами монах возложил руку на голову слуги, который, хоть и был намного старше, стоял перед ним, склонившись с сыновней почтительностью. – Господь воздаст вам, – продолжал монах, – не забудьте же прийти завтра.
– Постараюсь, – ответил слуга, – вы же ступайте скорее и… ради самого Неба, не выдавайте меня! – С этими словами он, осторожно оглядываясь по сторонам, удалился через другую дверь в небольшую комнату, выходившую во дворик; убедившись, что никого нет, он вызвал во двор монаха, лицо которого красноречивее всяких словесных заверений давало ответ на последние слова слуги. Старик пальцем указал на выход, и монах ушел, не сказав больше ни слова.
Человек этот стоял и подслушивал у дверей своего хозяина: хорошо ли он поступил? И хорошо ли поступил падре Кристофоро, похвалив его за это? Согласно общепринятым и неоспоримым правилам – это весьма дурной поступок, но разве данный случай нельзя рассматривать как исключение? И ведь бывают же исключения из общепринятых и неоспоримых правил? Вопросы важные, но пусть читатель, если ему охота, разрешит их сам. Мы не беремся судить: мы удовлетворяемся простой передачей фактов.
Выйдя на улицу и повернувшись спиной к этому логову, фра Кристофоро облегченно вздохнул и быстро стал спускаться вниз; лицо его пылало – и каждому нетрудно представить себе, что он был взбудоражен и выбит из колеи как тем, что он слышал, так и тем, что наговорил сам. Но столь неожиданное предложение старика явилось для него сильнейшим подкреплением: казалось, само Небо дало ему видимый знак своего покровительства. «Вот нить, – думал он, – нить, которую Провидение дает мне в руки. И в этом же самом доме! Меж тем как мне и во сне не снилось обрести ее здесь!» Так размышляя, он поглядел на запад, увидел заходящее солнце, которое вот-вот готово было коснуться вершины горы, и понял, что день клонится к концу. Тогда он, хоть и чувствовал себя утомленным и разбитым от всех происшествий этого дня, все же ускорил шаг, чтобы успеть доставить какое ни на есть известие своим опекаемым и попасть в монастырь до наступления ночи, – таково было одно из самых существенных и наиболее строго соблюдаемых правил капуцинского устава.
Тем временем в домике Лючии возникли и подверглись обсуждению планы, о которых необходимо осведомить читателя. После ухода монаха трое оставшихся пребывали некоторое время в молчании. Лючия грустно готовила обед; Ренцо ежеминутно собирался уйти, чтобы не видеть ее такой опечаленной, и все-таки медлил. Внимание Аньезе, казалось, было целиком поглощено мотовилом, которое она заставляла вертеться, на самом же деле она обдумывала свой план и, когда последний, по ее мнению, созрел, прервала молчание такими словами:
– Послушайте, детки! Если у вас хватит смелости и осторожности, если вы доверитесь вашей матери (слово «ваша» заставило сердце Лючии забиться сильнее), я берусь вызволить вас из этих затруднений, пожалуй, лучше и быстрее падре Кристофоро, хоть он и важная особа.
Лючия замерла и посмотрела на нее взглядом, в котором было больше изумления, чем доверия к столь заманчивому обещанию; а Ренцо порывисто сказал:
– Смелости?.. Осторожности?.. Да говорите же, говорите, что можно сделать?
– Не правда ли, – продолжала Аньезе, – будь вы повенчаны, было бы совсем другое дело? И тогда ведь легче было бы уладить все остальное?