— Тс-с-с, тихо, моя кохана, — прошептал Владислав, когда на последних словах ее голос вдруг прозвучал резче и громче, а с ресниц сорвалась одинокая слеза и побежала тонкой струйкой по щеке. — Не плачь, нет нужды. И нет нужды просить о прощении ныне. Я простил тебе, верно, все в тот миг, как коснулся тебя здесь, в этой спальне, только сам не понимал того до недавних пор, — он приподнял правую ладонь, показал ей тыльную сторону. — Помнишь, шрам? Помнишь, что сказал я тебе тогда, на дворе вотчины московитской? «Хоть режь меня ты, хоть коли, лишь бы тебе добже было». Так и есть, моя драга, так и будет, — он потянулся к ней, и она подалась навстречу его ладони, что скрылась в золотых волнах ее волос, обхватила ее затылок, вынуждая склониться ближе. — Без тебя мое сердце не живо. Оно стучит в груди, гоняя кровь по телу, но не живо. И я не жив, коли тебя нет подле. Ты словно отрава влилась в мои жилы через тот поцелуй в Москве, на дворе твоего отца. Отрава, что не давала покоя после, как ни гони ее. А потом только крепче с кровью моей она смешалась, когда еще глубже в омут твой нырнул. Думал я, тебя в полон взял, да не так вышло все. Твои волосы, глаза, кожа, словно дурманом голову закружили… и не отпустят отныне из полона своего. Никогда! Не выветрить той отравы, что в крови моей, нет такого средства, чтобы против того яда было. Да мне и не нужно того! Только рядом будь. Иначе крутит душу мою, выворачивает…
Владислав коснулся губами легко ее губ, мимолетно, словно дразня, а потом улыбнулся, когда она сама потянулась к нему, сама продолжила поцелуй.
— Я столько раз тебя терял… — прошептал он, гладя ее волосы, не отрывая взгляда от ее глаз, горевших странным блеском в скудном свете лампадки. — Я столько раз тебя терял… даже схоронил единожды. Оттого и боялся снова поверить, что ты можешь рядом быть. Боялся в жизнь свою впустить. Ни сабли, ни стрелы не боюсь, первым на ворога брошусь, коли надобно будет, а тебя боялся… Боли той боялся…
— Слово даю…! — запальчиво воскликнула Ксения, но Владислав точно так же, как она недавно положил ей пальцы на губы, принуждая замолчать, не продолжать своих клятв.
— Нет нужды. Раз я приехал сюда, то верю. Верю, что не оставишь меня отныне по своей воле, а чужой воле я свершиться не позволю! Я к тебе приехал, моя кохана. Вернешься ли ты в Заслав со мной после Пасхи? Станешь ли пани тех земель? Сердце мое… чаровница моя… кохана… Скажи, что женой моей станешь, что остаток лет и зим, на век твой отпущенных, со мной проведешь, женой моей, детей моих матерью… Скажи же!
— Тебе нужно мое слово? — спросила Ксения, чувствуя, как в душе разливается теплота от его слов, как хочется вскочить на ноги да закричать на весь дом криком, чтобы выпустить тот восторг, что вспыхнул в ней при его словах, рвал ныне сердце, не помещаясь в том. — Разве не довольно того, что сердце мое в руках держишь? Куда его понесешь — туда и я следом пойду!
Да и как можно было не пойти следом за ним? Ведь только его губы дарили такую сладость, от которой кружилась голова, а кровь так и бурлила в жилах. Сердце замирало только при взгляде в его темные, будто омут озерной, глаза, а руки так и тянулись коснуться его, чтобы убедиться, что это все явь, не морок, не сон ночной.
— А я думала, ты в стольном граде, — прошептала Ксения, когда они уютно расположились в узкой постели: рядышком, тесно прижавшись друг к другу. Правда, для того Ксении пришлось лечь на бок, с трудом поместившись на краю кровати, но она ныне была так близко к нему, что даже самой не верилось.
— Я и был там. Следовал вашим задумкам с дядей моим.
— Задумкам? — переспросила Ксения, недоумевая.
— А ты, верно, думала, не видать ваших сговоров? Так и шептались, словно кумушки по углам темным, свои сети плетя. Пан бискуп тебя надоумил уехать из Заслава, так ведь? Я ушам своим не поверил, что покинула замок. Уже был готов к войне, а пришлось перемирие принять…