- Ну все, - пуще прежнего рассердился Тетерин. - Разворачиваюсь, и едем назад! Хватит ломать комедию!
- Нет, стоп! - возразил Чижов, видя, что Белокуров охотно бы согласился на такое разрешение конфликта. - Ревякин, вот вам полтинник. Если выпадет орел, то я иду к березе первым.
- А если чиж? - пошутил остряк Белокуров.
- Чиж он и есть орел, - сказал Тетерин. - Бросай, отец-основатель!
Ревякин подбросил монету, поймал ее в кулак, развернул ладонь и при виде орла воскликнул:
- Чиж!
- Жалко, - сказал Белокуров. - Лучше бы я первый.
- Не волнуйтесь, - похлопал Ревякин Василия Васильевича по плечу, - если он вас застрелит, я буду стреляться с ним за честь моей бывшей жены. Он отказался взять ее в жены, и я хочу отомстить. Идите спокойно.
Чижов вылез из машины и направился в сторону самим же им выбранной в качестве барьера березы. Он шел и считал шаги: один, два, три, четыре, пять, шесть… Кажется, с шести шагов Лермонтов стрелялся с Мартыновым?.. семь, восемь, девять… А снег-то все идет и идет… десять, одиннадцать… нет, не пенальти!.. двенадцать, тринадцать. Береза. Тринадцать шагов. Дурное число. Василий Васильевич развернулся и прислонился спиной к стволу березы. Цепочка шагов пролегла от него по снегу вверх по обочине дороги, к автомобилю Тетерина, из которого высовывалась безусая морда Белокурова.
- Огонь! - крикнул ему Чижов и махнул рукой. Он чувствовал себя так, будто в него и впрямь будут по-настоящему стрелять. В окошке автомобиля появилось дуло пистолета. «Какой-то дурак сказал, а все вокруг заталдычили,
- подумал Чижов, - что история повторяется дважды: сначала как трагедия, а потом как фарс».
- Вот он сейчас кокнет меня, и будет вам фарс, - вслух вымолвил Василий Васильевич, не на шутку перепугавшись направленного на него пистолетного взгляда. Еще он успел подумать о том, что и пускай Белокуров убьет его, нажав на свой белый курок, пускай не будет фарса, а будет трагедия, как на Черной речке.
Грохнул выстрел, пуля шпокнулась в ствол березы высоко над головой Василия Васильевича - метрах в трех, должно быть. Все по-прежнему сохраняло статус фарса. Обманутый и неубитый историк Чижов оторвал спину от ствола березы и зашагал в сторону автомобиля, из которого в него только что стреляли. Белокуров уже вылезал.
- Погодите, - сказал ему Чижов. - Посчитайте шаги.
- Зачем это? - удивился главный редактор «Бестии».
- Прошу вас.
- Ну хорошо. Один, два, три… - он пошел к березе, а Чижов сел на его место и взял у Тетерина пистолет.
- Это его или ваш?
- «Стечкин», именное оружие моего покойного отца, - ответил Тетерин. - Калибр - девять миллиметров. Бьет без промаха.
- Сколько шагов? - крикнул Чижов Белокурову, который уже стоял, прислонясь к березе спиной, высокий и солидный главный редактор известного газетного издания, в красивом плаще оливкового цвета.
- Тринадцать, черт возьми! - крикнул он в ответ Чижову.
- И у меня тринадцать, - вздохнул Чижов. - Шаги у нас одинаковые.
Он высунул руку из окна машины и внимательно прицелился сначала в живот, потом в голову Белокурова. Он хорошо видел бледное лицо своего некогда любимца, а теперь врага. Оно выражало тревогу. Неужели надобно убить этого человека?
- Полегче! - сказал Ревякин. - И впрямь застрелишь!
- Не убий, - добавил Тетерин. - Да и вообще, пожалей его славного малыша.
- Ладно уж, - тяжело вздохнул Чижов, - фарс так фарс! Сим прощаю Белокурова, бестию!
Он резко подбросил руку и выстрелил вверх, прямо в небо. В следующий миг лицо Белокурова окрасилось красным, и главный редактор «Бестии» рухнул ничком в траву, присыпанную снегом.
- Что такое! - испугался Чижов. - Не мог же я попасть в него!..
Он выскочил из машины и бросился бежать по трем цепочкам шагов - двум своим и одной белокуровской. Подбежав к Белокурову, резко перевернул его на спину. Все лицо главного редактора «Бестии» было в крови и снегу, кровь продолжала хлестать из ноздрей.
- Борис! - крикнул Василий Васильевич в отчаянии. - Хватит дурить!
Эпилог
- Бедняга!.. Ребята, на его месте должен был быть я.
- Напьешься - будешь.
В конце мая Николай Прокофьевич получил письмо, адресованное Борису, и, вскрыв его, прочитал следующее:
«Здравствуй, мой дорогой и единственный! Представляю, как ты сейчас горько улыбаешься, прочтя это обращение. но я повторяю: мой дорогой и единственный! То, что я совершила, не заслуживает никакого прощения, и я понимаю, как мерзко выглядела в глазах твоих, Николая Прокофьевича, твоего друга или знакомого. Кстати, кто он и почему я раньше не знала его? Да, мне нет прощения, но я все-таки надеюсь, что ты прочтешь мое письмо до конца и постараешься понять меня.
Боря! Я сама не знаю, что со мной случилось! Сейчас, вспоминая все происшедшее, я понимаю только одно: я попала в какой-то черный квадрат Малевича. На меня чем-то воздействовали. Это была не я! Понимаешь ты это, родной мой?! Ведь ты знаешь, как я любила тебя. Разве я могла снюхаться с тем противным американишкой? Нет, нет и нет! И я еще раз говорю себе и тебе: то была не я! И то, что случилось со мною после нашей роковой встречи и развязки при пистолетах, лишнее подтверждение тому, что я попала в черный квадрат. И чудо, что мне удалось из него выскочить. Когда после автомобильной аварии я попала в больницу с переломами обеих ног и тазобедренного сустава, я сразу стала никому не нужной, и этот грязный мистер Браун улепетнул в свою Америку, ни разу не навестив меня и лишь передав письмо. Прощальное, видите ли! Ты только представь себе это гадство! Только теперь я четко осознаю простейшую истину: это Бог спас меня, поломав ноги и тазобедренный сустав! Только попав в автокатастрофу, я смогла выскочить из черного квадрата и тем самым спастись. Не было бы счастья, да несчастье помогло.
Боже! Как я скучаю по тебе, по Сереже, по Николаю Прокофьевичу! Да, не только по Сереже, а и по тебе и по Николаю Прокофьевичу, хотя представляю, какими словами он чехвостит меня, как он ненавидит меня. И за дело! Заслужила и ненависть, и презрение, тут ничего не скажешь. Я обожаю тебя, Боря! Я тоскую по тебе! Я люблю всех вас троих, моих дорогих Белокуровых, - старшего, среднего и младшего! Хотя бы глазком увидеть вас! А ходить-то я смогу теперь очень и о-о-очень нескоро! Так что лучше тебе забыть меня, дуру проклятую. Выйду из больницы - буду хромая. Может быть, на всю жизнь хромой останусь. Но может быть, сердце твое дрогнет и ты придешь ко мне, любовь моя, сердце мое! Я так хочу обнять, прижаться к вам, родные мои! Слышите ли, как воет и скулит моя измученная, изломанная душа? Люблю, люблю, люблю тебя, Боря!
Твоя многогрешная Белокурва».
Несколько дней Николай Прокофьевич думал над этим письмом, чувства боролись в нем, и в конце концов он отправился в ту больницу, в которой лежала Тамара. Один, без Сережи. Он нашел Тамару и впрямь в плачевном состоянии, всю подвешенную на растяжках, в палате довольно чистенькой, но все равно скверно пахнущей. Увидев его, она удивилась и, кажется, перепугалась.
- Ну, здравствуй, - сказал он, садясь на стул. - Я получил твое письмо и прочел его.
- А почему вы, а не Боря? - спросила она тихо.
- Он умер, - жестко произнес Николай Прокофьевич, полагая, что имеет полное право на эту жестокость, ибо уже твердо решил простить «многогрешную Белокурву». Ведь должна же быть у Сережи мать, если не стало отца.
- Умер? - спросила она. - Я не понимаю… Почему умер?
- Он не выдержал всех переживаний. У него случилось обширнейшее кровоизлияние в мозг. Поскольку мы в то время находились в российской глубинке, в глуши, нам не удалось спасти его. Там счет шел на минуты, а потребовалось более часа, чтобы доставить его в ближайшую хоть сколько-нибудь сносную больницу. С Сережей все в полном порядке. Только скучает очень по тебе и по отцу. Я вот принес тут кое-что из еды и фруктов для тебя. Буду приходить. А когда выпишешься, будешь жить с нами. Я пошел.