Капитан Сучков, следивший в бинокль за продвижением Марины и все кричавший с кургана: «Быстрее! Быстрее!», — на секунду переключился в сторону Рубахина и, увидя неподвижного под разрывами мин Родиона, решил принять огонь фашистов на себя — он начал палить из ракетницы. Тотчас на скатах кургана полыхнули разрывы снарядов, тугая волна воздуха шибанула его в грудь, опрокинула на спину, и он скатился в окоп и опять было начал карабкаться наверх, но остановился, увидя подбежавших к подножию кургана Марину и немецкого лейтенанта…
Вражеский огонь затих. Сучков наклонился к рации, передал на дивизионный НП:
— Первый, я — Пятый, отбой!
ГЛАВА ПЯТАЯ
ДОТЫ И ЛЮДИ
До моря считанные километры. По вечерам слышен рокот волн, то утихающий, то нарастающий. Нервы натянуты, а воображение обострено, и перед мысленным взором Лемке встает скалистый, обрывистый берег, а дальше вода, вода — на сотни километров властвуют волны и быстро скользящие по ним изломанные тени от русских самолетов, — встает весь вздыбленный, взлохмаченный разрывами бомб котел Черного моря. Лемке не умел плавать, и это обстоятельство еще больше страшило его.
Отто Лемке полагал, что теперь, после «совершенного» им «подвига» по «разгрому русской роты разведчиков», его, как героя, поберегут, какие-то льготы предоставят (на это он и рассчитывал), ну хотя бы на первый случай пристроят в штабе армии в одном из бункеров, крепость которых — уж точно! — русским бомбам не по зубам. Но оставили в роте… «До первого же огневого налета!» — как подумал он.
— Черное море! — Лемке вобрал голову в плечи. — Другим оно сейчас и быть не может.
Впереди, напротив, — русские войска. До них рукой подать. Лемке знает, что в низине, у подножия горы, притаились не просто части Красной Армии, а армады артиллерии, танков, богом проклятых «катюш», авиации и людей.
«Армады и тишина… Почему они молчат? Почему не стреляют? Почему не атакуют?» Тишина давила на Лемке, и, чтобы не задохнуться в ней, он бегал и ползал от траншеи к траншее, от дзота к дзоту, от солдата к солдату, подбадривал, призывал подчиненных к стойкости и самопожертвованию, говорил о скором, решающем переломе в войне, который готовит фюрер… Он много говорил, но проклятая тишина ни на йоту не ослабевала, и, когда в воздухе появлялся русский самолет-разведчик или падал снаряд, посланный оттуда, где притаились армады войск противника, Лемке выскакивал из ротного, малонадежного бункера, спешил к Зибелю, кричал:
— Вот, слышите? Они начинают!
Утром вызвали его в бункер командира батальона, где встретила Лемке Марта.
— Поздравляю, Лемке, с новым званием, — сказала Марта.
— Хайль Гитлер! — ответил Лемке.
Она подала сверток:
— Здесь новый мундир с погонами капитана. И еще, я слышала от фон Штейца, вас скоро переведут на левый фланг командиром форта. Два этажа, четыре амбразуры! Совсем безопасно…
— Да это же на главном направлении! — вскричал Лемке. — Там заживо могут похоронить…
«Трус!» — подумала Марта.
— Турция не собирается высаживать свои войска в Крым? — спросил Лемке.
— Нет, не собирается.
— Но это же свинство! — возмутился Лемке.
— Пожалеют! Я верю в это. — Марта заметила на кровати возле подушки поэтический томик и, пока Лемке надевал новый мундир, начала листать книгу.
Марта знала, что томик принадлежит Паулю. Брат и сам пописывал в юности стихи. Он был очень равнодушен к политической литературе. Ей казалось, что это пройдет, придет время, и брат будет «глотать» книги доктора Геббельса, сборник речей Мартина Бормана, которые популярно излагали и пропагандировали великие идеи Адольфа Гитлера… Да, так она полагала раньше. Ошиблась, теперь-то точно знает, что ошиблась: брат, оказывается, был и остался совершенно безразличным ко всему этому, в противном случае в его роте такое не случилось бы… Страшно подумать: в роте Пауля разоблачили коммунистического агитатора. Она первой, пусть случайно, услышала бредни этого агитатора, и она не могла, не имела права скрыть это от фон Штейца… Брата разжаловали в рядовые, и теперь он просто истребитель танков, сидящий в бетонном гнезде.
Марта бросила на подушку томик. Лемке сказал:
— Это книга твоего брата. Представь себе, он читает стишки даже сейчас, когда его разжаловали! Он что, и раньше был таким идиотом?
— Раньше Пауль не был идиотом! — заступилась за брата Марта, готовая огреть Лемке плеткой.
Он знал, что она может ударить: этой психопатке, расправившейся со своим родным братом, ничего не стоит пройтись плеткой и по его спине, не спасет и новый мундир. Она угадала мысли Лемке, подумала: «Какой-то истукан, вышколенный истукан, болванчик, готовый исполнить все, что ему ни прикажут! И такие смеют называть себя национал-социалистами!» Ей пришла в голову дикая мысль: все же стегануть Лемке.
— Повернись ко мне спиной! — приказала она, закурив сигарету.
Лемке, к ее удивлению, вдруг показал ей на дверь:
— Я вас прошу выйти вон! Ничтожество! — Он потряс кулаками. — Напрокат взятая, вон отсюда!
У Марты потемнело в глазах. Она еле нашла дверь. Земля была неровной, под ноги то и дело попадались воронки, рытвины. Она спотыкалась, падала, поднималась и вновь шла. Чьи-то руки подхватили ее, усадили на сухую, нагретую солнцем землю. Она сразу поняла, что перед нею стоит Пауль, рядовой Пауль, ее брат.
— Что с тобой, Марта?
— Он меня выгнал…
— Кто?
— Лемке, племянник директора концерна.
— А-а! — Пауль тихонько засмеялся.
— Лемке мне сказал, что я взятая напрокат фон Штейцем… Пауль, мне страшно… Пауль, неужели это правда? Пауль, неужели Лемке и я, Марта Зибель, разные немцы?
Брат опять засмеялся.
— Хочешь посмотреть мою могилу? — Он согнулся, с трудом протиснулся в бетонное гнездо и оттуда крикнул: — Директор Лемке постарался, гробик отлил прочный!
Что-то вдруг грохнуло, раз, другой, третий… Потом утихло. Зибель высунул голову из гнезда — курилась обугленная земля, легкий дымок полз по лицу замертво упавшей Марты и оседал на лужицу крови.
Лемке кричал со стороны батальонного бункера:
— Зибель, они начали пристрелку! Слышишь, Зибель, теперь тишине капут!..
Пришла директива Гитлера. Енеке приказал шифровальщику раскодировать немедленно, тут же, не выходя из бункера. «Видимо, это весьма важное и весьма секретное указание, — предположил генерал, — и, может быть, о нем никто не должен знать, кроме меня».
Гитлер предписывал:
«Обязываю Вас от Вашего личного имени поставить войска в известность о том, что мы ни при каких случаях не будем принимать попыток эвакуировать наши части из крепости «Крым».
Вы обязаны проявить максимальную строгость и требовательность к местным жителям Севастополя, с тем чтобы каждый из них — от мала до велика — был привлечен на строительство оборонительных сооружений, на подсобные работы. Разрушенные укрепления в ходе боев должны немедленно восстанавливаться.
Я и немецкий народ гордимся Вашим личным мужеством, боевым опытом и высоким талантом инженера-фортификатора, и мы непоколебимо верим, что доблестные войска крепости «Крым» с честью выдержат осаду русских армий.
История поставила перед нами великую задачу — вырвать у врага нужное нам время для организации мощного и окончательного контрудара! Время — победа!»
Основной гвоздь телеграммы Енеке уловил в первом предложении. Напоминание о мобилизации всех жителей Севастополя — дело обычное. Он, Енеке, такое распоряжение отдал, отдал сразу же, как только русские пересекли пролив и высадились на Керченском полуострове.
«Я и немецкий народ гордимся Вашим личным мужеством…» И эта фраза не вызвала у Енеке особых эмоций, не вызвала потому, что она с момента волжского котла стала дежурной в директивах и распоряжениях Гитлера командующим армиями, попадающими на грань катастрофы. А вот первая фраза… «Мой фюрер, — рассуждал Енеке, — но почему лично от моего имени? Значит, я не могу сказать войскам, что это вы приказали, что это ваша воля, ваше указание?» Десятки вопросов возникали, а ответ напрашивался один: Гитлер решил всю ответственность за судьбу армии, за жизнь многих тысяч немецких солдат возложить на Енеке. Он понимал, что это значит: в случае гибели его армии Гитлер останется в стороне, сухим выйдет из этой истории.