Шелестел шепот читавшего молитву старосты, похрапывал за спиной Семена бывший немецкий переводчик, провалившийся в тяжелое забытье, молчал лохматый Ефим, уставив неподвижные глаза в стену камеры, а в окна вползал рассвет — туманный, серый, обещая скорый приход нового дня допросов и пыток. Дня, который для кого-то из насильно собранных здесь людей станет последним…
Последний доклад у наркома о работе специальной группы оставил ощущение собственной беспомощности перед неотвратимо надвигающейся бедой — страшной, неумолимой, готовой, как безжалостная тупая машина, подмять под себя всех и вся, раздавить, уничтожить, сломать и… двигаться дальше, напрочь забыв о том, что осталось позади.
Брезгливо поджимая узкие губы и щуря глаза за холодно поблескивавшими стеклышками пенсне, нарком молча слушал доклад, изредка делая пометки на лежавшем перед ним листе бумаги. Изловчившись, генерал Ермаков сумел разглядеть непонятные закорючки — скоропись, стенография или буквы неизвестного ему горского языка? Что означали эти заметки?
Потом нарком долго вертел в руках карандаш, поглядывая на свои закорючки, а присутствовавшие ждали его слов, почти физически чувствуя, как давит на плечи повисшая в кабинете тишина. Наконец он заговорил, привычно кривя в улыбке губы и быстро обегая внимательным взглядом лица находившихся в кабинете. Пальцы его рук то сплетались вместе, словно сойдясь на горле врага, то расходились в стороны, будто желая дать тому возможность втянуть в себя еще несколько глотков воздуха перед концом, чтобы продлить мучения. С уст наркома легко слетали фамилии, имена, воинские звания людей, на которых, по его мнению, а скорее всего не только по его, следует обратить самое пристальное внимание.
Он давал программу действий, заранее указывая тех, на кого должно пасть подозрение, и спорить либо возражать было бессмысленно и небезопасно. Это Ермаков уже не только понял, но и хорошо знал. Нарком не терпел возражений и был крайне злопамятен, ничего не забывая и не прощая.
Сейчас, вернувшись в свой кабинет, генерал раздумывал над тем, как быть, что можно сделать, поскольку самые худшие опасения уже получали подтверждение.
Нарком жаждет власти еще большей, безграничной, внушающей животный страх и заставляющей остальных падать ниц и дрожать. Для этого он готов пойти дальше Ежова, мечтавшего превратить своих сотрудников в замкнутую секту, во всем послушную его воле, забыв о заветах Ленина и Дзержинского. Да что готов, уже идет, только по-своему, более хитро и менее прямолинейно, внешне вроде бы неприметно делая свои страшные шаги, крадучись, бочком, пряча лицо и глаза. А ставшие известными, популярными в народе и воюющей армии военачальники — серьезная помеха на пути к безграничной власти, конкуренты, а во многих случаях — личные враги.
Да, теперь пора с полным основанием сказать, что боялся Ермаков не зря — названы имена, очерчен страшный круг. Но время еще есть: нарком не любит спешить, сегодня он пустил пробный шар, проверяя реакцию подчиненных, проследил за выражением их лиц и глаз. Наверняка он так же делал не только здесь, но и в самых высоких сферах, — иначе не решился бы на такое. Может быть, первоначально круг имен был шире и его пришлось скорректировать, несколько сузив, а не исключено, что все наоборот — круг, после беседы «наверху», только расширился. Круг тех, кто теперь будет проверяться особо тщательно. И найдутся желающие отличиться, отыскать червоточинки, поднести их наркому, но на это опять же нужно время, а он, Ермаков, должен использовать его по-своему: отвести подозрения от невиновных, пока этот круг не стал приобретать жесткость стальной западни, из которой уже никому не вырваться. Сколько у него есть времени, какие сроки определил нарком для завершения своей операции? Неизвестно…
Позвонил Козлов и по своей обычной привычке попросил разрешения зайти.
— Заходи, — вздохнул еще не отошедший от невеселых мыслей Ермаков.
Через несколько минут появился Николай Демьянович с неизменной синей папкой в руках. Поглядев на него, генерал отметил, как сдал тот за последнее время — под глазами появились мешки, резче обозначились морщины у глаз.
«Нервничает, — подумал Алексей Емельянович, — но виду не хочет подавать, крепится. И спит мало, хотя кто сейчас много спит? Поговорить бы нам друг с другом открыто, обсудить создавшееся положение, да вряд ли он пойдет на откровенность. Могу ли я на него положиться, первым начав разговор? Или, может быть, не говорить прямо, обойтись намеками, некими иносказаниями?»