— Мы проанализировали расписание поездов, — сев к столу, раскрыл папку Козлов. — Проверки машин на дорогах пока ничего не дают, вражеская агентурная станция не обнаружена.
— Так, а почему именно поезда? — прищурился генерал.
— Во время проверок на автомобильных дорогах службой пеленгации зарегистрирован очередной сеанс связи немецких агентов со своим радиоцентром, — спокойно пояснил подполковник, — а на основе анализа расписания движения поездов и примерного места работы вражеского передатчика, продолжающего перемещаться во время сеанса, наметился кое-какой круг.
Слово «круг» неприятно резануло слух Ермакова, напомнив о докладе у наркома, и он недовольно буркнул:
— Хитрят. Сосунков сюда не отправят, вот они и наводят тень на ясный день, ведут передачу с параллельной дороги во время прохождения эшелонов или пассажирских поездов.
Николай Демьянович помолчал, перебирая лежавшие в папке листы, потом ответил:
— Время прохождения поездов через квадрат, в котором работает вражеская станция, у нас есть. Дороги перекрывали все до единой, вплоть до проселков. Кстати, Волков с Урала передал, что не исключена возможность связи радиста с информаторами на заводах или в городе при помощи железной дороги.
— Конечно, — горько усмехнулся генерал, — ему оттуда, о Урала, виднее, — но тут же пожалел о своем резком выпаде и, пытаясь загладить возникшую неловкость, спросил — Операторы радиоперехвата не ошибаются? Станция действительно движется, меняет свое положение во время сеанса? А то мы будем на них полагаться, распылимся, отвлечем внимание в сторону, а враг за это время сменит тактику. Думаю, стоит про чесать квадрат.
— Будет исполнено, — заверил Козлов, — но версию с железной дорогой считаю перспективной. По ней надо усиленно поработать.
— Уже работаем, — вздохнул Ермаков, доставая из коробки папиросу. — У нас теперь будет много работы…
Прикуривая, поглядел поверх пламени спички в глаза Козлова. Тот не отвел своего взгляда. «Понял? — засомневался Алексей Емельянович. — Или раздумывает, как уйти от разговора?»
Подполковник собрал документы, неторопливо завязал тесемки папки и, положив на нее руки, удивленно поднял брови?
— У нас и так работы хватает, товарищ генерал. Зачем все понимать буквально, пока нет конкретных приказов?
«Сообразил, — откидываясь на спинку стула, удовлетворенно вздохнул Ермаков. — Попробуем пойти дальше?»
— Наверное, потребуется дополнительное увеличение состава спецгруппы? Как полагаешь, Николай Демьянович?
— Мне кажется, в этом пока нет необходимости, — чуть заметно улыбнулся Козлов.
«Этот не кинется очертя голову искать шпионов среди своих, — наблюдая за ним, решил генерал. — Или я ничего не понимаю в людях и зря проработал с ним столько лет бок о бок».
— Будем постоянно советоваться, — давая понять, что разговор закончен, многозначительно сказал генерал.
— Понял, Алексей Емельянович. Непременно будем, — вставая, ответил подполковник. — Полагаю, наши сотрудники за рубежом не ошибаются, утверждая, что изменник один.
— И я того же мнения, — провожая Козлова до дверей своего кабинета, Ермаков крепко пожал ему руку.
Через несколько дней Сушков стал своим в камере, более или менее освоившись с тюремным бытом. Его тоже вызывали на допросы, приволакивали избитым. И сокамерникам приходилось тащить бесчувственное тело бывшего переводчика, брошенное солдатами у дверей, на нары, класть ему на лицо и руки холодные мокрые тряпки, держать за плечи, когда он порывался в бреду встать, куда-то пойти, кому-то рассказать…
Придя в себя, Дмитрий Степанович обычно просил извинения за доставленные им хлопоты, а иногда пускался в воспоминания о детстве, о старом Петербурге, об учебе в университете и первой мировой войне, на которой, как выяснилось, он был офицером.
— Да, холодный Питер семнадцатого, — устроившись в уголке нар, негромко рассказывал Сушков Семену и лохматому Ефиму, к которым присоединялись некоторые сокамерники. Рассказы Сушкова были редкими развлечениями, помогали хоть ненадолго забыться, уйти в иной мир, навсегда потерянный и невозвратный.
— Помню, давали концерты Бутомо-Названовой в консерватории. Она пела Шуберта, а в Академии художеств читала стихи Анна Ахматова. Божественная женщина! Питер был холодный и голодный, как и вся Россия тогда: редкие трамваи, редкие прохожие, стрельба по ночам…