— Папа?
Меня так потряс звонкий голосок в трубке, радость так захлестнула меня, что я едва смог ее ощутить. Мы не существовали раздельно с моей радостью — тут она, а тут все остальное; я сам обратился в радость, я стал радостью, во мне не осталось ничего, кроме радости.
— Пап, это ты?
Слышать ее уже чудо. Все, что она говорит, прекрасно. Она этого не понимает, что тоже прекрасно, каждое ее слово — драгоценность.
И если я сам что-то говорю, то только затем, чтобы насладиться ответом, чтобы радоваться и радоваться ее голосу.
— Папа, пааап… А рыбки тоже писают?
Ну разве она не прелесть?
Отвечаю, что плохо разбираюсь в рыбах, но мне кажется, что рыбки тоже писают, как же без этого…
— Значит, когда я купаюсь в море, я купаюсь в рыбкиных писях?
Нет, это слишком прекрасно! Я восхищаюсь ею. Я ею горжусь. Мне такое и в голову никогда не приходило.
— Пааап… А я иногда кааак глотну морской воды. Значит, я рыбкины писи кааак глотну?
Чудо, чудо… Ликую в душе и успокаиваю дочку: воды в море так много, а рыбкины писи такие маленькие, что они с водой смешиваются, в воде растворяются, и в конце концов от них почти что ничего не остается. Поэтому она может спокойно купаться.
— Почти что — значит, немножко все-таки остается! А я не хочу купаться в Рыбкиных писях!
Ох, не знаю, сам-то смогу ли теперь плавать без задней мысли… Но как красиво она сказала!
— А бабуля с мамой говорят, что рыбки не писают!..
Так… У меня наверняка будут проблемы. Но дело и без того зашло чересчур далеко.
— Просто бабуля с мамой считают, что ты еще слишком мала, чтобы понять мои объяснения. Им кажется, только взрослый человек может понять, как рыбкины писи исчезают, смешавшись с водой. А я считаю, что ты достаточно взрослая. Сама-то ты как считаешь?
Она колеблется, потом тихонько шепчет: «М-м… угу…»
Наверное, теперь она станет обдумывать этот вопрос, то есть всерьез обсуждать его со своей куклой, чтобы кукла, которая, конечно же, все знает, сказала, что следует об этом думать. Кукла эта не из тех, которые умеют говорить, но она часто рассказывает Марион о том, что думает сама Марион. До чего же полезна такая кукла…
Как бы там ни было, у Марион будет время разобраться и понять, что же она считает, а пока малышка меняет тему:
— Па-па, я хочу, чтобы ты пири-е-хал!
Я таю. И представляю себе Беатрис — глаза вылезают из орбит, голос — как удар кнута: «Чтобы ты при-е-хал! ПРИ! Учись говорить правильно!»
— Ты хочешь, чтобы я приехал… Я не могу, мой ангел, я не в отпуске.
— Тебе ведь только надо сказать жирной свинье, что ты хочешь в отпуск…
— Дорогая, он не жирная свинья. Его зовут Эме.
Она растерялась:
— А мама говорит, что…
— Я знаю, но я хочу, чтобы ты называла его Эме, хорошо? — На этот раз пытаюсь изменить тему разговора я.
— Папа, я хочу, чтобы ты был тут!
Я таю и мучаюсь.
— Ты хочешь, чтобы я был с тобой… Я тоже этого очень хотел бы, но…
Но наш разговор обрывается, его обрывают. Является Беатрис. Я слышу ее суховатый голос, странная смесь сухости и вежливости.
— Марион, попрощайся, пожалуйста, и положи трубку.
Малышка слабо протестует. Совсем слабо. Чересчур слабо. После чего сухость резко возрастает, и мы оказываемся в абсолютно пустынной зоне — ни малейшего намека на растительность до самого горизонта, и я вижу лишь барханы, барханы, барханы, насколько хватает глаз.
— Марион, клади трубку! Сию же минуту!
— До свидания, папа…
В звонком голоске не слышно огорчения, только покорность судьбе. И привычка.
Такие люди не спорят, они приказывают.
— До свидания, мой ангел, моя феечка, любовь моя…
Дослушать ей не дают. В телефонной трубке уже короткие гудки, цензор не дремлет. Что я о ней думаю — вымарано цензором. Что я без нее скучаю — тоже вымарано цензором. И что я люблю ее — опять же вымарано цензором.
Вытираю слезы тыльной стороной ладони и кладу трубку.
Я несчастен.
У меня две руки, две ноги, я здоров, и все-таки я несчастен.
У меня чудесный ребенок, мой ребенок жив-здоров, и тем не менее я несчастен.
У меня интересная работа, я получаю за нее хорошие деньги, у меня, слава богу, прочная крыша над головой, и при всем при том я несчастен.