— Мама у тебя устала, Рома.
Это он мне сообщает, посторонний человек, да еще не русский — якут. По паспорту — Радий Николаевич Кононов. Имя при крещении — Серафим. Да я и без него знаю, что мало у мамы радостей в жизни, да еще последние несколько лет болеет. Как тут не болеть панкреатитом и холециститом, когда жареную картошку всю жизнь ест! А мы — я и брат младший — тоже хороши: давно бы внуков родили ей, так нет, ни я, ни он — не женаты, без собственных семей. Устала! А мы не устали с ней? Она ведь и сама — маленький диктатор. Чуть что не так — шуму поднимет — будь здоров! А ведь мы — плод её воспитания. Впрочем, какое воспитание! Пока она первую свою в жизни квартиру ждала, я в детдоме жил. Когда в стране бардак перестроечный начался, братишку в интернат устроила. Так и воспитывала. (Нехорошо это я о маме говорю, господи!)
Мама маленькая, худенькая. Татарочка. На Гюльчатай немножко похожа, только личико круглее, носик пуговкой, глаза хитрые, смеяться любят. А характером — на Тосю из «Девчат». Мама в молодости хохотушкою была. Я в образ на фотокарточке, где ей 18 лет, влюблен без памяти. Как же ей достались-то по жизни эти чудики — один русский, папанька мой, бросил её, когда меня под сердцем носила, другой — хохол толстенький, моложе лет на двадцать, пьяница обыкновенная — хорошо, развелась.
— Мама у тебя устала, Рома.
Это он мне сообщает, Серафим Николаевич, якут по национальности. Сидит на моей тахте, улыбается, а дверь из комнаты в коридор открыта, и в коридоре мама стоит и кричит (временное умопомешательство, «американские горки»):
— Уходите! Уходите! Устроили притон!
Я вскочил с кресла, дверь своей комнаты запер. А он, по-моему, даже не понял, что это ему она кричала, что это его она выгоняла из квартиры. Я же говорил: «диктатор». Человек она нервный, частенько неуравновешенный, да еще старость подбирается, женская, одинокая. Я знаю, что такое у нее проходит и довольно быстро, без следа, через неделю она и не вспомнит об этом якуте, в глазах ее — проходимце-бомже, которого я «подобрал с помойки». Абсолютно уверен — такое мнение у нее создалось о Серафиме.
(«Подобрал с помойки» — потом сообразил, почему она так сказала. Нюх у нее хороший, почуяла запах неприятный. От ботинок «прощай молодость» исходил. Ацетоном так и завоняло по всей квартире. Я ему дал и обувь чистую, непромокаемую, и носки сухие. А свои носки он, ворочая нос, снял, в целлофан завернул и выбросил в мусорное ведро.)
— Уходите! Вон! — на «вы» ему.
А он сидит такой и ухом не ведет. «Мама у тебя устала, Рома». Я бы, может, и выгнал его тут же, послушавшись маму, но я знаю ее, она и на друзей моих наезжает. Чуть что-то, не входящее в ее круг понимания, так она всем и без разбору: «Вон! Вон отсюда!». Короче, я с трудом ее уговорил оставить Радия на одну только ночь, а утром он уедет, и все будет хорошо. Куда он уедет? На что он уедет? Пятница, только познакомился, к себе привел, чаем напоил. Успокоил. А самому горько-горько. Заставила меня почувствовать унижение, несамостоятельность, ничтожность. Не имею права я принимать решения. И тут же мысль — это пройдет у нее, пройдет. И я не прав, что сержусь на нее. Горько-прегорько.
Я знаю, она очень одинока. И еще страшнее представилось мне мамино одиночество в понедельник, 20 марта, когда она увидела Радия в моей комнате и снова закричала, чтобы я поскорее выпроводил своего друга за порог.
— Богом клянусь, мама, он уедет! Ночевать не будет! Уедет! Вот билет! Радий, покажи, пожалуйста, маме билет на поезд!
Никакого доказательства она, конечно, в полусумасшедшем состоянии, видеть не хотела, замахала руками, отскочила от протянутого Радием билета в Тюмень. И добавила:
— И в Бога я не верю!
В Бога не верила и Люба. Ну, как сказать — «не верила»? Подозреваю, насколько бы люди не были атеистами, они все-таки верят во Что-то Доброе, то, Что Может Защитить или Спасти. Слово «Бог» боятся, стесняются выразить чувство веры, показухой и клоунадой считают обряды, зато праздники, почему-то, принимают на ура. Удивительно! В Пасху, например. Куличи, свечки покупают, красят яйца. «Все так делают!» — вот ответ. Что мамы, что Любы. А постился кто? Никто и не думал! Пасха прошла — как будто блик божий мимо них прошелестел и — всё, забыли. Ну, так ведь, да?